Князь Арнаут

— А потом ещё там вертелась эта чёртова прачка, — продолжал Ангерран. — Она всё пристраивалась к Пьеру... Вот дьявол! Забыл, как её звали!

— Какая разница? — спросил рыцарь, не понимая, зачем вообще слушает его. — Ну и что же Пьер?

— Эй, мессир! Да кто ж позарится на такую? — ухмыльнулся оруженосец. — Уж кого-кого, а баб в Антиохии всем хватало. И даже Жак её послал подальше, мол, ступай себе! Она им сразу не понравилась... хворь-холера! Пьер вообще уверял, что в такую бабу если меч свой воткнуть, то потом сам испортишься, высохнешь и умрёшь. А уж что до Жака, так тот, мир душе его, так он, на мой разум, больше кобыл любил, чем баб. Он эту сразу погнал, говорит, такая, мол, всех коней перепортит. Увидят её рожу и есть перестанут.

— Что ты всё несёшь мне про каких-то... селёдок сушёных?! При чём тут прачки и кони?!

— А при том, мессир, что раньше я её в корчме видел, — заявил Ангерран. — Но только там она какая-то другая была! Точно и не из простых, вроде из благородных или из торговых, но не служанка и уж точно не прачка. Дама. По-моему они — соглядатаи язычников.

Умствования оруженосца не на шутку злили Ренольда.

— Ну и плевать мне на неё! — зарычал он. — До Антиохии триста миль! И вообще, когда это было?! При чём здесь твоя прачка и... и... какие-то там соглядатаи неверных?

Сопоставление сформировавшегося в сознании неприятного образа какой-то там прачки или даже дамы из Антиохии и вставшей перед мысленным взором рыцаря глумливой ухмылки, не сходившей с физиономии коннетабля Маннасса во время их недавнего с Ренольдом разговора совершенно расстроили пилигрима. Что за вздор? Как могут быть связаны с коннетаблем Иерусалимского королевства угнездившиеся в Антиохии шпионы язычников?! Чушь!

Увидев, что Ангерран хочет сказать ещё что-то, сеньор пригрозил:

— Заткнись или я тебя поколочу.

Предупреждение возымело действие, оруженосец оставил свои рассуждения при себе. А Ренольд — расстраиваться так расстраиваться — спросил:

— Сколько денег у нас осталось?

— Деньги всё, что у вас, — хмуро отозвался оруженосец. — Других нет.

— Чёрт собачий! Куда же они подевались?

— Так ведь вольно было швырять направо и налево? — пробурчал оруженосец себе под нос. — На храм сколько пожертвовали, да и нищим ваша милость без счёта разбрасывала. За дом вперёд заплатили, могли бы и половину дать.

Ренольд и сам поражался, до чего довели его приступы необузданной щедрости. Никогда с ним не случалось такой промашки. В прежние времена он мог и вовсе не заплатить. Впрочем, причины столь неожиданного благонравия заключались в том, что молодой кельт, искренне недолюбливавший попов и торгашей (дом, где он жил, как раз и принадлежал одному из таких толстосумов, даже и не французу по происхождению), подсознательно чувствовал, что, как гласит поговорка: «В Риме соблюдай обычаи римлян». Он понимал, что дружба с королём ко многому его обязывает, теперь он мог грабить и драться только на войне, неважно, с кем она будет вестись, а в мирное время... «С волками жить, по волчьи выть», — как-то само собой приходило на ум.

Ренольд гнал от себя подобные сравнения и ждал войны. Но её не было. Оставалось одно: продавать потихоньку лошадей и переезжать в жилище поскромнее, в полную клопов и прочей нечисти гостиницу.

Ох, как ему не хотелось этого! Он пришёл к выводу, что должен во что бы то ни стало прорваться к королю, а уж потом решать, что делать. Может, и правда, отправиться в Антиохию и попроситься под руку Раймунда и его жены? Имея лошадей, можно собрать небольшую дружину и уже с ней наниматься на службу. Ренольд понимал, что князь скорее всего не откажется от его услуг и, возможно, даст землю или денежный бенефиций...

Пилигрим почти уже принял решение. Он даже подумал, не следовало ли показать королю Бальдуэну, что он не нуждается в его милости, и подумывал о том, чтобы уехать поскорее, как вдруг прибыл гонец из дворца.

Ренольда желала видеть сама королева Мелисанда.

Прежде пилигриму не доводилось видеть вблизи ту, что являлась действительным правителем главного Утремера.

Старшей дочери короля Бальдуэна Второго, вдове короля Фульке и матери короля Бальдуэна Третьего не исполнилось ещё и сорока [45] , однако в мыслях она представлялась Ренольду этакой ужасно старой дамой. На деле всё оказалось совсем по-другому. Перед юным кельтом предстала не молодая, но весьма эффектная и вполне ещё способная нравиться мужчинам женщина.

45

Возможно, ей уже было сорок, скорее всего, Мелисанда родилась около 1010 г., может быть, в 1109-м или 1108-м. Однако возможно так же, что и в 1111-м, но едва ли позже. Поскольку вторая дочь короля Бальдуэна II, Алис, в 1126-м уже была замужем, а в 1128-м стала матерью Констанс, значит, скорее всего, появилась на свет не позднее 1112 или 1113 г., так как раньше 13-14-летнего возраста без крайней необходимости династические браки, как правило, не совершались. Саму Мелисанду выдали замуж только в 1129 г., то есть после сестры. Отец её, конечно, ждал, пока найдётся подходящий кандидат, ведь мужу Мелисанды предстояло стать королём. Но что заставило Бальдуэна поспешить? Он решил пресечь любовные похождения наследницы престола? Или же почувствовал, что жить ему осталось недолго?

Кровь холодного Севера, смешавшись с горячей кровью горцев-армян, дала весьма впечатляющий результат. Властолюбие, сочетавшееся с запрятанной в глубины души, но упорно не желавшей мириться с таким положением природной страстностью, придавало облику королевы одновременно и хищную властность, и мягкую женственность. Ренольду ни разу в жизни не встречались подобные люди, но инстинкт самосохранения сигнализировал молодому человеку, что от них ему стоит держаться подальше.

Как женщина, королева не вписывалась в рамки системы, применявшейся сеньором Шатийона для оценки дамских прелестей, она казалась ему худой. Впрочем, пилигрим не измерял её теми мерками, какими пользовался в отношении Алиеноры или княгини Констанс. Одним словом, хотя Ренольд и был на целых пять лет старше Бальдуэна, разговаривая с королевой, рыцарь чувствовал в ней материнскую снисходительность. Она задавала вопросы, он отвечал.

— Коннетабль Манасс доложил мне о вашей встрече, — сказала королева, чтобы разъяснить гостю причины её интереса к нему. — Скажу вам прямо, он не очень хорошего мнения о вас. Но я всегда предпочитаю составить своё, чем принять чужое, пусть даже это и мнение человека, которого я очень хорошо знаю и ценю. Вы должны понять его, мессир Ренольд. Он бы сам с удовольствием сделал королю такой подарок, какой сделали вы. Наш бедненький сир Манасс как будто немного ревнует, — добавила королева и, словно бы слегка смутившись, закончила: — Иногда он ведёт себя в отношении меня, и особенно моего сына так, точно мы оба его дети. В конце концов, он наш родственник. Не злитесь на него.

— О, ваше величество! — воскликнул пилигрим. — Я ничуть не сержусь на коннетабля! Скорее, это он... вы правильно сказали, я и сам заметил, что он меня невзлюбил. Но мне кажется, что дело не только в той кобыле, он... он...

Королева вздохнула, и это заставило визитёра умолкнуть. Воспользовавшись паузой, она произнесла:

— Конечно, речь не только об этом. Коннетабль — государственный служащий, он командует дружиной моего сына. Сир Манасс очень серьёзно относится к выполнению своих обязанностей.

— Я знаю, ваше величество, — Ренольд кивнул. — Я несколько... м-м-м... я нарушил правила... Мой долг его величеству королю Луи... Я, право, не ждал, что он так быстро уедет... Да, кроме того, как мне показалось, после Дамаска он не очень-то жаловал меня. Вот я и оттягивал свой разговор с ним, а потом король уехал...

Говоря так, пилигрим лукавил, как нашкодивший мальчик перед доброй тётей. Ему хотелось, чтобы Мелисанда верила ему, сам себе он, разумеется, верил безгранично и даже удивлялся, что не сообразил дать столь толковое объяснение своего поведения в разговоре с коннетаблем. Вероятно, потому, что чувствовал недоброжелательность последнего. Королева же явно симпатизировала своему гостю.