Князь Михаил Вишневецкий

Он радовался сохранению собственной жизни и, хотя у него так дрожала рука, что ему трудно было написать даже эти несколько букв, он все-таки подписался и бумага перешла от него к панам канцлерам, которые, молча, должны были последовать примеру примаса.

Все они думали то же, что и он: лишь бы вырваться из-за валов, а там найдем какой-нибудь способ, аннулировать [50] этот отвод.

Вскоре сенаторы стали тесниться к столу и торопиться друг перед другом с подписью, чтобы поскорее освободиться из павильона, хотя выйти из него сейчас не смог бы никто, до того сдавленная, сплошная толпа стояла кругом.

50

Сделать юридически ничтожным.

Написанный акт покрылся подписями. Примас встал, разыскивая глазами круцифера [51] , придворного капеллана, но до него нельзя было добраться даже взглядом через густую толпу.

Между тем шляхтич, выйдя из-под павильона с листом бумаги и держа его высоко над головой, крикнул стоящим братьям:

— Кондеуш устранен!

Громкий крик радости встретил эту победу многотысячного большинства. Сенаторы стояли еще заключенные в павильоне, не будучи в состоянии выбраться оттуда. Они боялись говорить и совещаться, чтобы не навлечь на себя подозрительного внимания. Примас, который был бледен и дрожал минуту назад, приходил мало-помалу в себя и пылал гневом. Кровь ударила ему в голову.

51

Духовное лицо, несущее распятие, предшествуя папе или другим высшим лицам духовной католической иерархии.

Он чувствовал униженным, как себя лично, так и свое достоинство примаса. Он, vice-rex [52] — принужден толпой оборванцев обмануть тех, кто рассчитывал на его слово! Принужден вынести порицание самому себе!

На других лицах это выражение злобы было менее заметно, но все-таки все присутствующие чувствовали и знали одно, что шляхта их победила и что, упоенная этим, она теперь несомненно использует свой триумф.

Придворной свите примаса и военному эскорту гетмана не скоро удалось раздвинуть перед главным входом павильона толпу и проложить для своих господ свободную дорогу… Но, какая перемена в сравнении с тем, как они ехали туда утром! Это походило на сон, которому не хочется верить. Утром Кондэ был уверен в троне, а теперь все пропало…

52

Заместитель короля (лат.).

Сенаторы перешептывались между собой: "Это дело рук Лотарингского, это все эта льстивая лиса — Шаваньяк"… Другие подозревали Нейбургского, многие объясняли все это какой-то адской кабалой.

Собесский был погружен в раздумье, точно на него обрушился и придавил его своими обломками целый дворец обманутых надежд.

Злоба панов увеличивалась еще тем, что вокруг павильона царила радость, веселье, возгласы и смех, которые точно каленое железо выжигали клейма на побежденных. Жажда мести против шляхты рождалась в их сердцах.

Примас, как только начинал говорить, путал слова, заикался и ничего не мог выговорить от волнения.

Все садились в свои возки и на лошадей, точно собираясь на похоронную процессию. Пражмовский приказал задрапировать занавесками возок со всех сторон так, чтобы ни его никто, ни он никого не мог видеть.

Весть об "исключении" с быстротой молнии полетела из-за валов в Варшаву, а по дороге залетела и в павильон канцлерши, но пани Пац воскликнула с негодованием:

— C'est un mensonge infame [53] !

53

Это бесстыдная ложь! (франц.).

Гетманша ломала руки.

Когда и второй и третий из проезжающих подтвердили первое известие, на пани Пац напало нечто вроде бешенства. Нужно было ее приводить в себя, успокаивать каплями, а так как Шаваньяк случайно как раз находился там, то на него и обрушились все громы. Он клялся, что ничего не знает.

Ожидали гетмана и канцлера, чтобы от них узнать все подробности.

Первым приехал Собесский и, хотя слез с коня хмурым видом, но он не проявлял особенного отчаяния. У него было время дорогою многое обдумать.

— Что же это такое творится?! Да, ведь, это же невероятно! Как же вы могли допустить до этого?

Канцлер и Собесский долго шли молча, по-видимому, с намерением поддерживать друг друга. Наконец, Пац прорвался:

— Подлая низкая интрига! Все было подтасовано! Разбой на большой дороге! Примас потерял присутствие духа, он и погубил все! Он мог сохранить за собою позицию! Он испугался бряцания этаких сабель! Да, ведь, шляхта не тронула бы архиепископа!.. Он!.. Он!.. Своим необъяснимым поступком он погубил и все дело, и нас!..

— Так, значит дело доходило до сабель?! — крикнула жена Паца.

— Да, да! — сказал канцлер. — Тысячи их обнаженных звенели над нашими головами, а один разбойник верещал ксендзу Ольшевскому прямо в ухо: "Пиши! А то мы начнем писать саблями, и не чернилами, а кровью!"

Женщины закрыли от ужаса глаза.

Гетман молчал, подойдя к жене, на которую он смотрел с состраданием.

— Примас, — сказал он, переждав несколько, — испугался, это правда, но удивляться этому нечего. Даже мы, знакомые с воинскими дружинами и с их отчаянностью, даже мы знаем, на что способна такая толпа, когда она опьянеет! Это не шутки! Шляхтич добр и мягок, как воск, когда он сидит дома, но в поле или в толпе своей братии… О, я предпочел бы иметь дело с медведем или кабаном!

Шаваньяк, который, подвергшись нападению, смутился и уехал за сведениями, уже не мешал говорить откровенно. Присутствующие стали обсуждать причины этой народной ярости, приписывая все герцогу Лотарингскому, хотя в одинаковой степени можно было заподозрить и герцога Нейбургского с императором.

Из всего общества, находившегося у канцлера, никто и не думал голосовать в пользу герцога Нейбургского. Естественно поэтому останавливались на герцоге Лотарингском, разбирая, как могла бы сложиться при нем судьба Речи Посполитой.

Сторонникам Кондэ, кроме того, предстояла трудная задача — объяснить и оправдать свои поступки. Катастрофа застигла их так непредвиденно, так необычно, что не дальше как вчера они послали курьеров с уверениями в непреложности избрания, а сегодня уже приходилось сообщать, что внезапно рушилось то сооружение, над которым работала Мария-Луиза, которое помогал созидать и Ян-Казимир и которое стоило сотен тысяч злотых.

Доверие, которым пользовались у французского двора лица, стоявшие во главе французской партии, должно было рухнуть. Собесские, которые чуть ли не всю свою будущность строили на ожидаемых милостях, а особенно Мария Казимира, которой так нужна была поддержка французского двора, еще и для ее семейных, была в отчаянии. Она тотчас же велела подать карету и, разнервничавшись, больная уехала в город. Впечатление от происшествия было неимоверное, но те, кто настаивал на каких ни на есть выборах, чтобы хоть что-нибудь выиграть при возможном избрании, не нуждались в долгих размышлениях и вечером того же дня уже были у Шаваньяка. Вновь возникшие надежды оживили и развеселили его и он любезно принимал неустанно прибывавших гостей.

Вспомнил он того шляхтича, о котором никому не говорил и решил про себя, что в Польше чужому человеку нельзя ни понять, ни расценить людей: значит, шляхтич, сдержал слово!

Всю интригу естественно приписали Шаваньяку; ему это было слишком лестно, чтобы он мог чересчур настойчиво разуверять собеседников.

Теперь избрание герцога Лотарингского казалось делом верным и тайный курьер с этой вестью был отправлен ночью в Вену.

Хотя кое-что от этого выигрывал и герцог Нейбургский, поднявшись в своих шансах на одну ступень, но никто не обманывал себя надеждой на его избрание. Одни только Радзивиллы и часть Литвы собирались голосовать в его пользу.