Князь ветра

Звякнул дверной колокольчик. Иван Дмитриевич умолк, но вдова сделала ему знак не прерываться.

– «…запрещено есть сухую кровь и ездить в крашеных седлах. Снабжение посольства продовольствием, равно как и программа его пребывания в столице, вряд ли таили в себе угрозу нарушения обоих этих табу, но я отнесся к сказанному со всей серьезностью и даже пометил в книжечке. После этого князь проникся ко мне симпатией. Он спросил, сколько у меня детей…»

Скользнувшая мимо горничная склонилась к хозяйке и что-то прошептала ей на ухо. Та пожала плечами, сказав:

– Что ж, проси.

– «Узнав, что я женат, но бездетен, – по инерции прочел Иван Дмитриевич, – Намсарай-гун рекомендовал моей жене остерегаться чихать сразу после совокупления…»

– Чем обязана, ротмистр?
– спросила вдова, неприветливо глядя на вошедшего Зейдлица.

– Прошу прощения, мадам, я должен переговорить кое с кем из присутствующих. Дело касается вашего покойного мужа.

– Вы тоже знаете, кто и зачем его убил?

– Что значит – тоже?

– Четверть часа назад господин Путилин заявил, что ему все известно, и теперь читает нам вслух один из рассказов Николая Евгеньевича. В нем якобы заключена тайна его смерти.

– В таком случае я подожду. Вы позволите мне сесть? Проходя мимо Ивана Дмитриевича, Зейдлиц заглянул в раскрытую перед ним книгу и удовлетворенно хмыкнул:

– Ага! Вы, значит, уже не считаете, что Губин страдал галлюцинациями.

– Продолжайте, господин Путилин, -сказала Каменская. Иван Дмитриевич перелистнул страницу, прочел о том, как Намсарай-гун слушал «Фауста», о трех его душах, из которых князь решил окрестить одну, чтобы продать ее или обменять на что-то, что так и остается загадкой для Н.

Затем он пропустил две-три страницы и сразу перешел к последнему вечеру перед отъездом посольства на родину. Время к полуночи, Намсарай-гун угощает Н. чаем из подаренного ему после крещения самовара. Мечется пламя в настольной лампе, темные пятна бегут по стенам. Театр теней, думает Н., пока бесплотные актеры разыгрывают вариации на тему обманутых надежд, утоленных и не принесших счастья желаний, прекрасной мечты, при исполнении превратившейся в свою противоположность. Настенный спектакль выходит из плоскости, обретает объем и неудержимо катится к финалу, обещая под занавес крушение всех иллюзий, кровь и смерть, но Намсарай-гун остается спокоен. «Когда все вокруг покрывает тьма, я вспоминаю тебя», – напевает он в ожидании князя тьмы. Отчаявшись переубедить его, Н. уходит, но на крыльце затевает разговор со старым ламой из княжеской свиты. Вдруг ужасный вопль доносится из покоев Намсарай-гуна. Н. распахивает дверь и видит, что князь мертв, хотя у него всего лишь порезан палец на левой руке. Рядом валяется гусиное перо, его кончик испачкан свежей кровью.

Тургенев первый нарушил затянувшееся молчание:

– Мы ждем объяснений. Какое отношение к смерти Николая Евгеньевича имеет вся эта мистика?

– Мистика? – переспросил Иван Дмитриевич. – Где вы ее видите? В чем? Сатана не явился, тени остались тенями, а померещиться, знаете ли, может всякое. У вас в «Отцах и детях» Базарову мерещатся красные собаки, так что с того? Объявим этот роман мистическим?

– Извините, но в моем романе эти собаки никаких следов после себя не оставляют. Я же не пишу, например, о том, что из комнаты, где умер Базаров, выметают собачью шерсть красного цвета. Но если мы читаем про порезанный палец и перо в крови, значит, Мефистофель все-таки явился. Что это, если не мистика?

– Нет, Иван Сергеевич, Мефистофеля там не было. Тем более что рассказ основан на подлинных фактах. Каменский написал правду, хотя и не всю.

– Правду? Ну-ну.

– Осенью к нам приезжало китайское посольство Сюй Чженя, в состав которого входил монгольский князь Найдан-ван. Он послужил прототипом Намсарай-гуна.

– И этот монгольский князь умер в Петербурге.

– Да.

– Порезал себе палец и умер?

– Настоящая причина его смерти была другая. Он… Он скончался от сердечного приступа.
– Иван Дмитриевич вовремя заметил, что Зейдлиц движением бровей предостерегает его от разглашения государственной тайны. – А вот то, что он крестился, – чистая правда. Петр Францевич был переводчиком при посольстве Сюй Чженя и рассказал об этом Каменскому.

– Да, – подтвердил Довгайло, – но все остальное является плодом его фантазии. Разумеется, у Найдан-вана в мыслях не было вступать в сделку с дьяволом.

– Почему вы так думаете?

– Это долгий разговор.

– А если вкратце?

– Хорошо, вот вам экстракт. Найдан-ван был буддист, а буддизм отрицает существование бессмертной души. Не признается и присутствие в мире дьявола, каким мы его себе представляем. Иными словами, продавать князю было, во-первых, нечего, во-вторых, некому.

– Тогда что же побудило его принять крещение?

– Подарки, – просипел Довгайло. – От наших бурят он мог слышать о подарках, получаемых знатными инородцами при переходе в православие.

– Как-то не вяжется с его образом.

– С образом Намсарай-гуна – да, но Найдан-ван был другим.
– Если верить Каменскому, – заметил Зейдлиц, – самым ценным из даров был самовар. По-вашему, из-за самовара он изменил вере предков?

– Это с вашей, ротмистр, точки зрения. С точки зрения Найдан-вана, никакой измены тут нет. Буддизм – самая терпимая из мировых религий. Поскольку, как учил Будда Шакьямуни, все в мире не более чем иллюзия, вы можете быть буддистом и одновременно синтоистом, иудаистом, лютеранином, магометанином, кем угодно. Абсолютно не возбраняется.

– Но неужели причина только в самоваре?

– Ну, не только. Найдан-ван был буквально потрясен чудесами западной цивилизации, а крещение, вероятно, казалось ему чем-то вроде магической процедуры, в результате которой человек автоматически обретает умение читать топографическую карту, управлять паровозом или играть на рояле. Я утрирую, но что-то в этом духе.

– М-да. Звучит не слишком убедительно.

Зейдлиц вынул из кармана конверт и со значением помахал им перед собой;

– Пожалуйста, потише, господа! Прошу внимания! Вот это письмо поступило вчера в редакцию «Голоса».

– Вчера? – переспросил Иван Дмитриевич.

– Да, но уже после того, как вы там побывали. Пишет некто Павлов, лицо в этом деле совершенно постороннее, хотя вполне реальное. Сегодня я с ним встречался. Все здесь написанное он готов подтвердить под присягой.

Зейдлиц попросил налить себе полчашки чаю и лишь затем продолжил:

– Читавшие статью Зильберфарба помнят, я думаю, что кучер в маске пытался застрелить Каменского вечером двадцать пятого апреля, около девяти часов. Так оно и было, жители близлежащих домов свидетельствуют, что слышали выстрел. А позднее, во втором часу пополуночи, то есть уже двадцать шестого апреля, этот Павлов проезжал по Караванной и обратил внимание на карету с черным клеенчатым верхом, без фонаря, с кучером в маске. Не будь этой маски, он и не запомнил бы, что карета остановилась возле дома с вывеской табачной лавки внизу. Кучер спрыгнул с козел, распахнул дверцу. Из нее вышел человек, чье лицо Павлов рассмотреть не сумел, и оба они скрылись в подъезде.

Это Иван Дмитриевич и предполагал, но ничем не выдал своего удовлетворения. Остальные тогда лишь все поняли, когда вдова тихо сказала:

– Петр Францевич, это же ваш дом… Почему вы молчите?

– Что ты хочешь от меня услышать? – не сразу ответил Довгайло. – Что я не убийца? Что эти люди в масках не имеют ко мне отношения? Мы знакомы много лет, неужели я должен оправдываться перед тобой? По-твоему, я похож на фанатика, приговорившего Колю к смерти?

– Никто пока не предъявляет вам таких обвинений, – вмешался Зейдлиц. – Но в доме, где вы живете, один подъезд, и я констатирую, что эта карета с кучером в маске остановилась возле него. Хотелось бы знать почему.