Княжеский отбор для ведьмы-дебютантки

Он нетерпеливо поясняет:

— Будешь сидеть в своей Закревке, читать мысли тетушки и лечить дворовых людей?

А я вдруг понимаю, что, действительно, толком не знаю, чего же я хочу на самом деле.

— Вот то-то же, — вздыхает Ставицкий. — Тебе бы понять нужно, что ты со своими новыми знаниям делать станешь? А ведь твой папенька еще и животным магнетизмом владел.

— Чем-чем? — не понимаю я.

— Внушение людям делать умел.

— Гипнозом???

Теперь уже он смотрит на меня непонимающе, а я догадываюсь, что слово «гипноз» еще не вошло в обиход.

— Но этому я тебя учить не буду, — твердо говорит он. — Потому что считаю, что это людям во вред идет. Да и не все такому внушению поддаются. И вот еще что запомни — прошлое отпусти. Не пытайся чужие тайны узнать. И мстить не пытайся.

Я чувствую, что краснею. Это как раз одна из моих целей — узнать, что произошло тогда в Петербурге, и попытаться восстановить честное имя графа Закревского. Правда, делать это я намереваюсь только после того, как выйду из-под тетушкиной опеки.

Я торопливо перевожу разговор на другую тему:

— А что же нужно, чтобы целебному делу научиться?

Старик отмахивается:

— Я тебя, графиня, всему, чему мог, научил. Дальше — сама.

— Нет, подождите! — нервничаю я. — Вы только мысли научили читать! А лечить-то нет!

Он, кряхтя, поднимается с лавки, манит меня пальцем и бредет к дверям. Я послушно выхожу вслед за ним.

Он спускается с крыльца, берет с земли увесистый камень и прицеливается в мирно сидящую на дереве белку. Я не успеваю даже спросить, что он собирается делать, как камень уже сбивает белку с ветки, и та падает на землю.

Я вскрикиваю и бросаюсь к раненому зверьку. Кровь течет из раны на крохотной головке.

— Зачем вы так? — слёзы текут ручьем, и я едва вижу худенькое рыжее тельце.

— Лечи! — вдруг командует Ставицкий.

— Я не умею! — кричу я.

Он пожимает плечами и разворачивается, чтобы вернуться в дом.

Я не знаю, что нужно делать. Интуитивно догадываюсь поднести руки к беличьей головке, сосредотачиваюсь. Нет, ничего не получается! Из раны продолжает течь кровь.

Но спустя пару минут вдруг чувствую какое-то странное тепло на кончиках пальцев. Касаюсь рыжей шерстки, глажу ее.

А еще через несколько минут белка вскакивает и быстро взбирается на сосну.

Я продолжаю плакать — теперь уже от счастья. Захар Кузьмич помогает мне подняться.

Я оглядываюсь — Ларион Казимирович уже скрылся за дверями. На крыльце стоит только его неприветливый лакей.

— Его сиятельство велел передать, что приезжать к нему более не надо.

Я киваю, прошу передать Ставицкому благодарность и сажусь на лошадь. Я многому научилась за эти дни, но понимаю, что это — лишь капля в море магических знаний. Возьмется ли кто-то еще учить меня им?

12. Вера Бельская

После обеда Дашутка приносит письмо.

— От княжны Бельской, ваше сиятельство! — важно сообщает она и кладет на комод аккуратно сложенный листок бумаги.

Я разворачиваю его, прыгаю взглядом по строчкам. Почерк у княжны красивый, буквы маленькие, круглые, со множеством завитушек. Я читаю, спотыкаясь на непривычных знаках. Как их там — ять, фита? Непривычно использование и некоторых вполне знакомых букв — «и» в латинском написании, с точечкой вверху, твердый знак в конце слов.

«Дорогая Натали!

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии.

Перво-наперво, хотела бы извиниться за отказ папеньки обсуждать интересующую тебя тему — он давно уже болезненно воспринимает ее и даже в разговорах со мной крайне редко ее затрагивает.

Но ты должна знать, что во всём, что не касается этого, ты можешь рассчитывать на нашу приязнь и поддержку. И если когда-нибудь тебе потребуется помощь, то искренне верю, ты обратишься к нам без малейшего стеснения.

Как твои уроки французского? Я слышала, Татьяна Андреевна всё-таки наняла вам с Софи хорошего учителя».

Тут я невольно хихикаю. Да уж, тетушке пришлось раскошелиться. Но учитель, действительно, оказался толковым. Старенький француз, несколько лет назад променявший родной Париж на снега России, был мил, галантен и умел ценить настоящую литературу.

Хорошо, что я училась на инязе — выяснилось, что говорю по-французски я куда лучше Сони, и в отличие от кузины, читала в оригинале и Вольтера, и Руссо. В разговорах с месье Буазелем труднее всего оказалось не обмолвиться случайно о каком-нибудь еще не написанном произведении Дюма, Бальзака или Гюго, которые известными писателями еще не стали.

Софи на уроках нервничала, иногда плакала, а вечерами я слышала в ее комнате бормотание на французском языке — она учила слова и грамматику.

«Буду рада видеть тебя у нас в любое время. Прости, что сама не наношу вам визитов — ты же знаешь, что Татьяна Андреевна не очень ко мне расположена.

Надеюсь, тебя не затруднит написать мне в ответ хоть несколько строчек, чтобы я знала, что у тебя всё в порядке, и ты не сердишься на нас».

— Лакей, что письмо привез, сказал, Вера Александровна просила об ответе, — напоминает о себе Дашутка.

Она уже принесла и чернильницу, и перо, и бумагу, и пресс-папье.

Я киваю — да, да, пусть подождет ответ. И даже беру перо в руки.

«Дорогая Вера!»

Перо непривычно скрипит по бумаге, а с самого кончика скатывается темная капля, превращаясь на еще почти чистом листе в жирную кляксу. Но не это смущает меня.

Я не умею писать по правилам девятнадцатого века! И, получив мое письмо, княжна, конечно, поймет, что я хотела ей сказать, но, должно быть, многое покажется ей слишком странным. А я не уверена, что готова к откровенному разговору с ней.

Нужно больше читать и заново учиться писать. А пока…

— Нет, я передумала, — сообщаю я Дашутке. — Пусть лакей передаст Вере Александровне, что я сама приеду к ним завтра.

Дашутка кивает и хочет забрать канцелярские принадлежности. Но я оставляю их у себя — нужно практиковаться.

На следующий день для проформы предлагаю кузине ехать к Бельским вместе. Но та, как я и надеялась, отказывается. По настоянию тетушки я отправляюсь в гости в экипаже, встречать который на крыльцо выходит сама Настасья Константиновна.