Княжий удел

— Ну и рассмешил ты меня, почтенный Али-Галим, давно я так не веселился. Что же ты хотел делать с моей головой? Неужели решил поставить ее в своих покоях вместо украшения? А может, тебе взбрело в голову плевать в мои мертвые глаза?! — Улу-Мухаммед оборвал смех. — Так почему же мертвому? Ты можешь сделать это сейчас мне, живому!

Али поднялся с колен. Видно, утренней молитвы не получится. Всевышний будет рассержен, и после полуденной молитвы придется замолить этот грех обильным подношением.

— Этот мерзкий раб лжет, — сказал Али-Галим. — Неужели ты думаешь, что я посмел бы поднять руку на своего великого господина?!

— Выходит, ты готов умереть ради своего повелителя?

— Я?..

— Да, ты, Али. Или ты совсем онемел от счастья? Сделай для меня это. — Улу-Мухаммед протянул Али кинжал. — Ну что же ты? Ты меня разочаровываешь. Может быть, тебе нужна помощь? Ты всегда был хорошим слугой и никогда не огорчал меня. Ладно… теперь мне уже все равно. Двоим здесь будет тесно. Значит, кто-то из нас должен умереть. Эй, нукер, убей своего господина.

— Я давно это хотел сделать! Я только дожидался удобного случая. Когда я видел его спину, то всякий раз сдерживал себя, чтобы не вонзить нож между его лопатками. Я всегда служил только одному господину, тебе, Улу-Мухаммед.

Начальник стражи подошел к Али-Галиму и всадил саблю ему в живот. Клинок вошел так, что он долго не мог вытащить ее из чрева своего повелителя, а когда наконец справился, Улу-Мухаммед сказал:

— Отрубить ему голову и выставить на блюде. Пусть каждый сможет увидеть открытые глаза своего бывшего господина.

— Слушаюсь, мой повелитель!

Утром в Иски-Казани узнали, что эмира Али-Галима больше нет. Всадники Улу-Мухаммеда разъезжали по улицам города, и глашатай, следовавший впереди, во все горло орал:

— Вашего господина Али-Галима больше нет! Отныне у вас только один повелитель, Великий Мухаммед! Али-Галима больше нет!

И в подтверждение его слов на арбе, запряженной старой лошадью, раскачивалась на блюде из стороны в сторону посиневшая голова бывшего правителя Иски-Казани.

— С сегодняшнего дня все жители Иски-Казани Мухаммеда Великого должны называть ханом! Мурзы и эмиры должны почитать его как своего единственного господина! Муллы с сегодняшнего дня должны упоминать хана в молитвах и воздавать ему должную хвалу. Да продлит Аллах на земле дни нашего господина Мухаммеда Великого! И пусть звезда его, ярчайшая из всех светил, никогда не погаснет на небосводе! Пусть сияние всегда освещает нам путь!

Но разве может удовлетвориться великий правитель небольшим улусом, если привык распоряжаться целым миром? Следующим летом Мухаммед подошел к Москве. Десять дней стоял под ее стенами, напоминая князю о нанесенном оскорблении и о возрастающем могуществе нового государства. А потом, спалив посады, ушел в нижегородские земли, которые уже успели склонить головы перед могуществом нового хана.

Этим же летом тяжело заболел Дмитрий Красный. Тяжкий недуг надломил, словно тонкую хворостину, его стройное тело и преждевременными морщинами обезобразил красивое лицо. Оглох князь, ссутулился и стал походить на старца. Дмитрий Младший едва поднимался с постели и, опираясь на плечи бояр, выходил на красное крыльцо, а потом возвращался в светлицу. Иногда он что-то шептал, бояре силились разобрать, о чем хочет поведать князь, но до их слуха доходило только неясное бормотание. Наконец постельничий боярин Дементий всплеснул руками:

— Что же это мы, окаянные! Князь-то исповедаться в грехах хочет! — И уже с печалью, перекрестив лоб, добавил: — Видно, смертушку свою чует князь, вот оттого и беспокоится. Чистым уйти желает.

Поддерживаемый боярами, князь Дмитрий Красный вступил в домовую церковь. Священник Иосия терпеливо дожидался, пока Дмитрий Красный сделает к нему оставшихся три шага, чтобы втайне поведать о своих грехах. А его долг — отпустить их.

Задержал Дмитрий Красный взгляд на скорбящих лицах святых, поднял руку, чтобы перекрестить грешный лоб, а из ноздрей брызнула кровь.

— Причасти князя! Причасти, святой отец! — напористо шептал постельничий Дементий.

Растерялся отец Иосия, глядя на окровавленное лицо князя.

— Как же я его причащать буду, ежели из него кровь брызжет? Вы уж, бояре, возьмите под руки князя да на паперть выведите! Авось там ему и полегчает.

Князю не полегчало, тело его обмякло, лицо побелело и выглядело безжизненным, и, если бы не свет его ясных глаз, можно было бы подумать, что душа оставила тело. Но Дмитрий жил, и только иногда губы шевелились, и Дементий угадывал:

— Причастия князь просит! Причастия! Боже, ты… что же делать-то? Кровь не унять!

Боярин вынул платок, разодрал его и воткнул в ноздри князю. Кровь унялась.

— Ну а теперь, бояре, в светлицу князя ведите. Отлежится Дмитрий Юрьевич малость, авось и отойдет болезнь.

Хоть и княжеские покои, а убого в них. Сквозь темное окошко еле свет пробивается, постель смята, по углам паутина.

Священник дотемна пробыл в покоях князя в надежде дать причастие, но Дмитрий Красный проспал до вечера. В полночь ему захотелось ушицы. Он привстал со своей постели, опираясь слабеющей рукой об изголовье, и попросил:

— Осетринки бы… да с наваром!

— Будет сейчас, князь! Будет! Эй, девки! — позвал постельничий. — Ушицы князю несите, да поживее!

Князь уху ел не спеша, отпивая с глубокой ложки сытный навар, потом утер бороду ладонью и пожелал:

— Вина бы чарку!

Подали князю и чарку вина. Выпил Дмитрий Красный до капли и, охмелев, сказал боярам, которые неподвижно застыли у ложа господина:

— Пошли бы вы вон отсюда! Дайте мне покой, уснуть хочу!

В покоях стало пусто — остались князь да постельничий его, Дементий.

— Наказывает меня Господь, — заговорил князь. — Грешен я, Дементий. А Бог-то, он все видит. И ни в чем спуску не дает.

— В чем же ты повинен, князь? Более безвинную душу я и не встречал. На бояр своих и то прикрикнуть не можешь. И с братьями своими всегда в ладу был, волю великого князя выполнял исправно и Дмитрию Шемяке не перечил, Васька Косой и тот тебя любил.

— Не о том говоришь, боярин. Девка у меня была… красивая больно, и душа моя к ней прикипела, да так, что женку свою забыл. Знаешь ты, детей у меня нет, жена померла в одночасье, и сам я отхожу в одиночестве… Девка эта понесла от меня дите. Видел я его, на меня похоже. Не мог же я его к себе взять, приказал эту девку со двора гнать, как сучку последнюю. А совсем недавно, когда к Дмитрию Большому ехал, на дороге бабу повстречал среди нищих. Баба та меня за ногу дергает и кричит: «Не узнаешь меня, княже?! Не узнаешь?!» Рынды ее отпихнули, а она все кричит истошно: «Не узнаешь меня, княже?!» Думаю, видно, совсем баба рассудка лишилась, ведь не признал ее поначалу. Знавал-то я ее юной, а передо мной женка седая! И тут она мне кричит: «Сыночка-то нашего нет уже!.. Помер он!» Прозрел я здесь, признал свою зазнобу. Не сказал ничего, дальше поехал, а только с того дня стала меня хворь точить. Видно, наказал меня Господь… Был бы у меня сын, оставил бы ему удел, а так Галич Васька Московский заберет! Поначалу у отца удел отнял, а теперь вот и ко мне подобрался. Эх, Дементий, отговорился я с тобой, как на исповеди, и полегчало малость. А теперь иди, спать я буду.

Князь уснул скоро, а Дементий долго маялся в углу на жесткой лавке. Проснулся боярин от крика. Князь задыхался, лицо его сделалось синим, и душа, того и гляди, отлетит от тела.

— Князь! Князь! Да проснись ты! — тряс постельничий за плечо своего господина. — Проснись Христа ради!

Быть может, смерть уже подступила к Дмитрию Красному, заглянула в его лицо, которое от этого покрылось холодной испариной. Князь разлепил веки и узнал боярина:

— Это ты, Дементий?

Легкое прикосновение живого человека к умирающему князю, видно, отпугнуло смерть, но она не ушла, а только спряталась у изголовья, чтобы потом наверняка вцепиться костистой рукой в Дмитрия и уже не отпускать его до последнего вдоха.