Княжна
Шрифт:
«Братьями»… Ахатта улыбнулась, ответила ласково, как могла. А могла уже хорошо.
— И я полюбила тебя, сестра. Скоро будут наши мальчики… братьями. Кровь у них будет одна. Клянусь тебе.
— Вот хорошо-то, — Тека закинула руки за голову, свирепо нахмурясь, крикнула ссорящимся на песке собакам:
— А ну пошли отсюда! Кости старые, погрызки плешивые!
И снова вздохнула, жмурясь от солнца и любви. Сказала озабоченно, глядя, как море катит на песок мелкие зеленые волны, просвеченные ярким светом:
— А рожать ко мне иди. У меня комнатка хорошая. Чистая, не думай. Ковры там специальные
— Нет, Тека. Мне Исма велел — дома, я уж там вычистила все. И еще он кланялся тебе, пусть говорит добрая Тека сама придет, когда моей жене рожать и пусть сама все сделает, без повитух.
— Так и сказал? — недоверчиво переспросила Тека, — добрая и чтоб сама? Кланялся?
— Да, сестра.
— Ну, хорошо. Да конечно, разве же я против? Только… — она замялась и Ахатта ласково посмотрела на нее, подбадривая.
— У вас стенка с Глазом. Сторожусь я. Сама понимаешь, у меня — вот, — она прижала ручки к толстому животу.
Ахатта улыбнулась. У них с Пастухом все ответы были припасены, и какое же удовольствие — видеть, как простая низкая послушно говорит то, что они высокие — про нее знают.
— У меня осталась твоя смола. Самый большой кусочек я берегу для тебя, Тека. Пожалуйста. Исма будет рад.
— Смола и у меня есть, — отозвалась Тека, — только новая, она еще плохо созрела. А если твоя хорошая. Ну, то правильно, славно. Значит, я приду. Верно, через три дня или четыре уже родишь…
— Завтра, — безмятежно сказала Ахатта, пересыпая ладонью серый с золотой искоркой песок, — это будет завтра.
— Скажи-ка, — удивилась Тека, — так твердо знаешь? Это отчего?
— Это знают все женщины Зубы Дракона, — легко сказала Ахатта, но по лицу ее пробежала тень. Жизнь в степи, продуваемой насквозь свежими радостными ветрами, привиделась далекой и светлой потерянной сказкой. Зарывая руку в песок, оглянулась, зябко передергивая плечами. У грубых ступеней, спиралью идущих по внешней стороне горы, стоял Пастух, глядя на нее неподвижными глазами, их не видно было ей, только маленький рот с брезгливо изогнутыми губами пламенел яркой помадой. Она поднялась, держа руками огромный живот.
— Пойду. Сделаю Исме ужин. Завтра приходи, Тека, как солнце начнет клониться к воде.
Перед глазами Ахатты стоял, швыряясь лучами по водяной ряби, яркий день начала лета. И она, смаргивая, чтоб снова увидеть темноту и лунный свет, устилающий неподвижную степь, покачала головой.
— Так я дошла до самого сердца гнилых болот, сестра моя Хаидэ. Если ты позволишь мне называть тебя сестрой, услышав такое. Молчи. Мне трудно говорить.
На следующее утро Исма, озабоченно оглядывая жену, сказал:
— Я могу отправить тойров на рыбалку одних, Ахи. Негоже оставлять тебя. Вдруг уже сегодня? К бухте пришли косяки длинных рыб, но рыбаки справятся сами…
— Нет, любимый. Я позову Теку, мы будем прясть нитки. Сегодня еще рано.
— Откуда знаешь? — спросил Исма, как спрашивала Тека, и Ахатта, смеясь внутри,
так же ответила:— Все женщины Зубы Дракона знают. Иди мужчина, иди в свои мужские дела.
Оставшись одна, медленно поворачиваясь, прибралась, часто отдыхая и прикладывая руку к животу. Сегодня. К ночи все совершится. И у них появится сын. Удивительно. И судьба его — удивительна. Куда уж гордой быстрой Хаидэ, такой прямой и оттого скучной. Жизнь Ахатты, через горести и странные приключения пришла к таким высотам, о которых дочери степного вождя разве что мечтать, да она и мечтать о таком не сумеет…
Проговаривая свои мысли, Ахатта мучительно краснела, а потом кровь отливала от худых щек, и она вызовом смотрела на темную неподвижную фигуру подруги. Было бы легче ей, если бы Хаидэ закричала, осыпая проклятиями. Но сидит, как степной древний истукан. Но хоть не качает с состраданием головой, одаривая жалостным взглядом…
После обеда, его Ахатта накрыла себе за маленьким столиком и медленно сжевала полмисочки квашеной зелени, заедая ее куском вареного мяса, она ушла в кладовую, достала с тайной полки коробку, которую вернул ей пастух с наставлениями. И положила туда припасенный кусок смолы с дикой вишни, за которой ходила в лес одна. Для нужного запаха и вкуса смола три дня вымачивалась в смеси собачьей мочи и отваре болиголова. Тека за хлопотами вряд ли почует подмену.
А потом ушла к постели и легла вытянувшись. Положила на живот руки и стала ждать, слушая накатывающие тягучие схватки. Солнце снаружи, постояв в зените, медленно стало клониться к воде, пуская вниз марево красного предвечернего света. И по мере того, как темнели отверстия в потолке пещеры, схватки приходили все чаще, и боль становилась резче. Ахатта застонала, смеясь и соскребая потной рукой со лба прилипшие волосы. И услышав, как у двери в пещеру осторожно завозилась Тека, просовывая под висящий ковер круглую лохматую голову, стала, морщась, снимать холщовую рубаху.
— Ой-ой, — мастерица забегала у постели, переваливая сбоку набок круглый живот, — чуть не опоздала! Казан-то нагрела? Водички скоро надо. Да нож у тебя где?
— Тека, возьми смолу, на полке, — прошелестела Ахатта, и когда та раскрыла коробку, закричала освобожденно, так что по стене пещеры побежали вспугнутые слепые многоножки. Тека сунула смолу в рот и кинулась к ней, не замечая, как медленно раскрывается под каменной аркой граненый глаз, полный клубящегося тумана.
Ахатта кричала, извиваясь на постели, Тека причитая, вытирала ей мокрый лоб и выравнивала ноги, похлопывала ладошкой колышущийся живот, напевая родильные песни. А туман, стекая вдоль трещин, лениво крался по каменному полу, стелился по старым коврам, подбираясь к ногам умелицы. Цепляясь бесплотным плющом, вскарабкался по бокам, по животу и, добравшись до шеи, охватил ее легкой петлей, завернулся множество раз и, вставая сам на себя, полез к носу и рту.
— Ты дыши, дыши, вот так, — Тека раскрыла рот, несколько раз глубоко вдохнула-выдохнула. И замолчала, широко раскрыв недоуменные глаза. Ахатта, которую отпустила очередная схватка, жадно смотрела, как глаза умелицы затуманиваются, шарят вокруг, не видя. Превозмогая боль, села, крепко держа подругу за руку.