Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

— Как же худо оплошал, — казнил себя Гермоген. И прикидывал, что предпринять. И было очевидным одно: первостатейно взять под крепкую стражу государев дворец, дабы через дружину ни один тать вроде Богдана Бельского не посягнул безгласно занять Мономахов трон. «Да такоже важно и патриарший дворец кустодиями обставить. Да Игнатия — самозваного патриарха найти, арестовать и замкнуть в подвале Чудова монастыря до суда, — расставлял меты на своём пути Гермоген. — Казну обезопасить от разбоя. Приказам повелеть работать исправно, чего для новых управляющих подобрать, России, а не самозванцу преданных».

А тут и Красная площадь. Карета остановилась. Верхом на рыжем жеребце приблизился к карете князь Василий.

— Какая справа, княже? — спросил Гермоген.

— Тебя жду, владыко. Вместе нам в Кремль въезжать.

— Войско с тобою?

— Князь Михаил да князь Василий Голицын воеводы над войском.

— Скоро ко мне их, — повелел Гермоген.

Ночь уже наступила. Там и тут зажигались факелы. Всюду на Красной площади табунились стрельцы, ополченцы. Князья Василий Голицын и Михаил Скопин-Шуйский через минуту уже были перед Гермогеном.

— Други княже, знаю вас как истинных христиан, верных России, — громче обычного начал Гермоген. — Посему от имени церкви повелеваю взять под охрану Кремль, царский и патриарший дворцы, соборы и палаты кремлёвские, мосты через реки московские, все ворота и все заставы. Сказанное мною в согласии с Господом Богом. Исполняйте, дети мои.

Умудрённый жизнью князь Василий Голицын и юный, но талантливый полководец князь Михаил поняли, что по воле митрополита Гермогена и церкви они стали в ответе за всё отвоёванное у самозванца в Кремле, в Москве, в России.

— Не пощадим живота, — ответили они и уехали к войску.

Проводив князей взглядом, Гермоген с облегчением вздохнул. Он сделал первый шаг, чтобы взять на межцарствие власть в свои руки. И сей шаг показался ему удачным. И он предпринял другой шаг, сказал князю Василию Шуйскому:

— Садись в карету, сын мой. Нам пора в Кремль.

— Я на коне, — воспротивился Шуйский.

— Прошу тебя, княже. Ты победитель, но ты ещё не царь.

Шуйский знал силу Гермогена. Но знал и свою. И мог бы показать характер, дескать, ему, победителю, больше пристало на коне впереди скакать. Ан нет, покорился воле иерарха. Да и правильно поступил. Потому как помнил, что у него только один истинный покровитель и защитник. И Гермоген порадовался, что князь уступил ему. Значит, быть всему так, как он задумал. И потеснился в карете, принял в неё князя Шуйского, взял под своё испытанное в борении крыло. И ещё одна утешительная мысль пришла: теперь князь Василий Голицын Шуйскому не соперник. Воевода он, и токмо. А ведь мог быть. Ой как просто ноне мог на пути Шуйского воздвигнуться. И то сказать: любимец дворян и войска — это тебе не то что любезный шубникам и торговым людям. Хотя и они, эти денежные мешки, ого какая сила!

С такими мыслями Гермоген въехал в Кремль на Соборную площадь. Но к патриаршим палатам Гермоген не подвигнулся, а велел подогнать коней к Кириллову подворью, где и намерен был расположиться в палатах митрополита Геласия, пока ещё пребывающего в ярославской ссылке.

Распорядившись очистить палаты от скверны и окропить их святой водой, потому как иезуиты постой держали, Гермоген направился в Благовещенский собор. И князя Василия от себя не отпустил.

— Напомним о себе Всевышнему, дабы милость ниспослал на россиян, — сказал Гермоген и взошёл на высокую паперть собора, стал ждать, когда служители откроют врата. Клирики будто сторожили у собора, через какую-то минуту они уже зажигали свечи, лампады, всё готовили к богослужению.

«А и надо отслужить молебен», — подумал Гермоген. У него появилось желание исполнить канон молебный к Богородице и во благо России акафист сладчайшему Господу нашему Иисусу Христу, всё, что наполнило бы душу благостным покоем.

В соборе скоро стало людно. Да пришли всё больше священнослужители, кои истосковались по истинному богослужению без надзора иезуитов. Как московские клирики узнали, что Гермоген появился ночью в Кремле, лишь Богу известно. Но они запомнили, когда Гермоген защитил от бессудной расправы Иова на Красной площади, что патриарх назвал его своим преемником. И теперь они хотели видеть Гермогена для того, чтобы вместе порадоваться освобождению от еретиков. Нет больше в Кремле иезуитов и бернардинцев, не звучит в костёле их богомерзкий орган. И все, кто не запятнал чести при Лжедмитрии, горели желанием вознести хвалу Господу Богу и Божьей Матери Марии. И послышалось пение:

— «Высшую небес и чистейшию светлостей солнечных, избавившую нас от клятвы, Владыку мира песньми почтим...»

Таких чистосердечных, внявших призыву Гермогена не служить предателю народа расстриге Отрепьеву, в соборе сошлось много. Все они сплотились близ амвона, а впереди — достойный архиепископ Пафнутий. Немногие, конечно, знали, что, оставшись в Кремле вместо митрополита Крутицкого Геласия, Пафнутий не служил самозванцу, но оставался верен православной церкви России. И свидетелями тому — князь Василий Шуйский, Гермоген и князь Михаил Скопин-Шуйский.

А те, кто дрогнули душой, кто в дни царствования самозванца пел ему осанну, собрались у самых дверей собора, в приделах, где выставлялись в домовинах усопшие. Там, в неярком свете лампад Гермоген увидел протопопов Феодосия и Терентия, архимандрита Пимена Никольско-греческого монастыря из Китай-города, епископа Тульского Алексия, который первым вызвался венчать Лжедмитрия и Марину. Что привело их в храм? Жажда покаяться? Или принять всю меру заслуженного наказания? Гермоген не мог заглянуть в их души, но был готов воздать каждому по заслугам. Но прежде всего следовало воздать их пастырю — Игнатию. «Почему он не идёт на покаяние? — спрашивал себя Гермоген. — Ему ли коснети?»

Понял Гермоген: отлика была в том, что на покаяние пришли заблудшие овцы. А Игнатия, взявшего из рук вора чин патриарха, заблудшей овцой не назовёшь. «Он тать богомерзкий, не менее! Како можно великой Руси навязывать католичество, — подумал с возмущением Гермоген. — Анафему тебе, Игнатий, за твоё чёрное действо». И Гермоген поднялся на амвон, чтобы сказать своё слово, какое выносил в дни ссылки, унижения и горести. Знал Гермоген, что его слово окажется суровым для тех, кто служил под началом Игнатия. Но пусть об этом думает Собор архиереев, а он своё мнение скажет.

— Православные братья во Христе, собравшиеся здесь по случаю, будем говорить вольно, — начал Гермоген, — кому что подскажет душа и Всевышний. Моё же слово таково: Господь Бог видел, что Игнатий захватил патриаршество силой и происком. И вы тому свидетелями, что шёл он навстречу ляхам и римлянам-иезуитам, раскинув объятия, что обманом венчал расстригу и невесту-девку католической веры, и таинство брака совершил не по-русскому обычаю, ввёл в соборную церковь, венчал царским венцом, в Царских вратах святым миром помазал. Теперь скажите, держать ли Игнатия на патриаршестве при живом боголюбце патриархе Иове? Видите вы теперь, что сие есть кощунство над православной верой. Аз шлю Игнатию-греку анафему и клятву от церкви! — Глаза Гермогена гневно сверкали, он встал и вознёс под купол собора молитву: — К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, царица Небесная? Кто плач мой и воздыхание моё примет, аще не Ты, Пренепорочная, надеждо христиан и прибежище нам, грешным?!

Майская ночь уже пряталась по углам и кущам, уступая место рассвету, а священнослужители всё ещё продолжали молиться, и одни из них каялись в грехах, открывали сердца Господу Богу, а другие, праведники, возносили хвалу Всевышнему за то, что он пробудил совесть в грешниках. И когда уже совсем рассвело, к Гермогену подошёл Сильвестр и сказал:

— Владыко, палаты Кириллова подворья очищены от скверны и окроплены святой водой. Тебе пора отдохнуть. День будет ноне тяжкий.

— Спасибо, сын мой, — ответил Гермоген и повелел архиепископу Пафнутию продолжать богослужение. Сам позвал Василия Шуйского: — Идём, княже. Наш удел — быть рядом.