Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

— Дочь моя, ещё прибавлю тебе забот. Ноне же сходи к купцу Смирнову, что хлебную торговлю держит. Пусть для меня ежедённо двести караваев по двенадцати фунтов выпекает. А куда доставлять, утром скажем. Воев кормить надо.

Патриаршая казна за тот год, что на престоле сидел Игнатий, сильно оскудела. Но Гермоген пополнил её своим вкладом, и не поскупился, велел принимать ополченцев за свой счёт. Да брашно чтобы келари монастырей на торжищах покупали свежее, кормили людей вволю. Потому как знал бывший воин-казак, что на сытый-то желудок отечество защищать легче, нежели на голодный.

Одними из первых в Москве появились ярославские и владимирские ополченцы. Прикатили на санях, обозами. Весёлый, заводной народ, частушками оглушили Москву. А тут ещё и Катеринин день наступил. И в эту пору на Руси частушкам самая воля.

Купи, тятенька, конька Золотые ножки! Пойду Манечку катать По большой дорожке!

Царь Василий, узнав о стараниях Гермогена, с облегчением подумал, что скоро наступит усмирение в междоусобице, ежели за дело взялась церковь да во главе с воителем Божиим Гермогеном. Он попросил патриарха показать ему грамоты, которые рассылал по России. Списки грамот Гермоген хранил в приказе. Царю показали их. Прочитав, царь Василий подивился мудрости патриарха. По разумению Василия, Гермоген делал всё, что и нужно было делать ему, царю всея Руси. В душе возникло короткое чувство досады: «Эвона как рьяно действует, наперёд меня скачет», — да погасил в себе царь досаду, тёплое слово сказал:

— Ты, владыко святейший, и мне в отцы заботливые Богом дан.

Болотников ещё стягивал в Коломенское своё войско, чтобы удар по Москве поувесистее был. А патриарх уже прочил армии Болотникова провал во всех её воровских действиях. Он видел, знал, что рать Ивашки вроде бы раскололась на три части, и две из них, более крупные и сильные, стояли на том рубеже, когда только один шаг отделял их от слияния с государевой ратью.

Истома Пашков, шедший рядом с Болотниковым на Москву, понял, что «большой воевода» не только ненавидел бояр и дворян и всю другую знать, но и к своим сотоварищам, казакам и крестьянам, относился с высокомерием, считая их быдлом, нужным ему только для того, чтобы подняться на вершину власти.

Знал Истома Пашков, что в случае победы над Василием Шуйским и его ждёт участь всех бояр и дворян, которых атаман задумал уничтожить. А что ждёт воинов его отряда, всё больше детей боярских и дворянских, которые верили ему, Истоме? Рассказал Гермоген и об отношениях между рязанским воеводой Прокопием Ляпуновым и атаманом Болотниковым. Иван вовсе не доверял ни в чём Прокопию, ни о чём с ним не советовался. А после того, как узнал, что Прокопий попустительствовал пропаже государевой печати, он пригрозил Ляпунову жестокой карой. Да воевода Ляпунов был не из тех, кого Болотников мог напугать; вот и нашла коса на камень. Тут и Пафнутий вбил свой клин между воеводой и атаманом.

И выходило, по Гермогену, что в стане врага нет согласия и понимания. И те грамоты, какие засылал враг из своего стана в Москву, не есть суть истинного положения в войске Болотникова. В составлении воровских грамот не участвовали ни Пашков, ни Ляпунов.

Уже в начале ноября Москва превратилась в большой военный лагерь. И всё помимо воли государя, всё заботами Гермогена и церкви. Царь об этом знал, сам готовил войско со старанием. И на Гермогена даже осерчал. «Не свою справу святейший взял в руки», — думал он. Шуйский сам хотел возглавить не только государеву рать, но и народное ополчение. Да выходило, что Гермоген его опередил.

В дни святого Матвея, когда зима потеет, шутили московиты, царь Шуйский проехал в карете по Москве и удивился её многолюдию. И неожиданно радость в душе царя проснулась: не видел он в россиянах страху и паники пред врагами, которые были совсем рядом. Объехав весь Китай-город и Белый город, заглянув на Кузнецкий мост и на Пушечную, царь Василий вернулся в Кремль и подогнал коней к патриаршим палатам.

В сей час у патриарха в трапезной шёл совет с архиереями Москвы. Был тут и митрополит Пафнутий, вернувшийся из вояжа.

— Брат мой, — спросил его патриарх, — почему Прокопий Ляпунов со своим войском ещё не отошёл от Ивашки?

— Да не упрекни за дерзость, святейший: грехи воюет, дабы в ад попасть. А других причин не ведаю.

Но у Прокопия были другие причины, пока потаённые. Да близилось время им обозначиться.

Тут о царе доложили. Он вошёл попросту, будто и не государь, а прежний князь-боярин.

— Отче святейший, ты бы молил Бога с архиереями во здравие державы, а мы воевать с разбойниками будем, — с упрёком заявил царь Василий — переменчиво царское настроение.

Но Гермоген не принял упрёка, потому как не заслужил, и к перемене царского настроения равнодушен остался.

— Ты, государь-батюшка, прости за прыть. Но ущерба твоей чести не вижу. Русские архиереи, — Гермоген обвёл рукой собрание, — всё делают во имя царя и державы. А Господу Богу мы молимся денно и нощно, как велит твоя заступница Матерь Божья.

Царь подобрел. Стал архиереев рассматривать, потому как подслеповат был. Гермогену ответил:

— Спасибо тебе, златоуст и твёрдый адамант. Пока ты рядом со мной, мы одолеем напасти.

Гермоген поклонился царю, осенил его крестным знамением.

— Во имя Отца и Сына... Аминь. Тебе нужно знать, государь-батюшка, сын мой, к чему готовятся архиереи. Потому присядь и послушай.

Царь сел в кресло и взялся теребить реденькую бородёнку.

— Говорите, чем порадуете царя, святители.

— Крепости для войска царёва в день битвы с Ивашкиными ворами все архиереи пойдут среди ратников. Да не пощадим живота спасения для матушки России, — ответил царю Гермоген.

Царь не возразил. Знал он, как важно поднять дух войска. И сам он думал быть в день сражения на поле битвы. А день сей придёт сразу же после скупого праздника в честь мучеников Платона и Романа. В дыме и грохоте пушек прокатится по обагрённым кровью полям Подмосковья. Печальный, жестокий, немилосердный, порождающий вдов, сирот и калек день.

«Да будет ли он последним?! Какая благость пришла бы на землю», — подумал царь, ощущая на спине озноб. И сказал архиереям:

— Покуль вы есть, пастыри воинства Христова, Россия никогда не потеряет своего лица. Готовьтесь к подвигу, отцы. Ивашку мы побьём через два дня. — Царь Василий встал и медленно направился к двери. Гермоген проводил его. Возле двери царь остановился и сказал Гермогену: — Отче святейший, приходи ноне ввечор.

После совета с иерархами у Гермогена была ещё одна беседа. Он позвал к себе Сильвестра, Арсения, а с ними любимого патриархом Иовом дьяка-лазутчика Луку Паули. Он долгое время где-то странствовал, возмужал, чёрные волосы покрылись инеем седины, но всё так же был подвижен и крепок. Гермоген посадил всех к столу, на котором стояло вино, угощение, повёл разговор:

— Я позвал вас, дети мои, дабы попросить послужить России. Ты, Лука, многое сделал при досточтимом Иове, знаешь, как ходить во вражеский стан. И ты пойдёшь, на то есть Божья воля, к Истоме Пашкову и скажешь ему, что вскорости быть ему повелением царя Василия дворянским головой в Калуге. А нужно от него во имя Руси не поднимать оружия на царское войско второго декабря и уйти с воями подале от Коломенского. Готов ли идти, сын мой?

— Мне лестно делать то, что во благо России, — ответил дьяк Паули, родом грек из Корсуни. Его глаза светились умом и живостью.