Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами

В эпитафии историка Фрица Штерна на смерть Гер-сона Блайхредера есть горькие слова, которые можно счесть постскриптумом к судьбам Витгенштейна и Поп-пера. При Прусской монархии Блайхредер был богат, знатен, влиятелен; «только одного у него не было — чувства принадлежности к своему народу, ощущения надежности и безопасности, которое бывает только среди своих. В этом, пожалуй, и состоит трагедия ассимиляции».

Однако есть в этой истории еще один важный момент. И Витгенштейн, и Поппер пережили катастрофу фашизма и войны, которая уничтожила культурную среду, взрастившую их, преследовала и губила их семьи. Но у одного были богатство и влияние, а следовательно, и свобода идти своим путем — и в житейском, и в философском смысле. Другому же приходилось рассчитывать только на себя, зарабатывая на жизнь и завоевывая философское пространство, где он мог бы оставить свой след.

Свобода, богатство, социальный статус, признание коллег — все это лежало между ними непреодолимой пропастью, которая стала особенно заметна после одного прогремевшего в Вене убийства. Убийство это не только имело политические последствия, но и преобразило лик венской философии, в которой Витгенштейн, несмотря на свою подчеркнутую отстраненность, сыграл — к великому разочарованию Поппера — ведущую роль.

13 Смерть в Вене

Получай, ублюдок проклятый!

Иоганн Нельбек

21 июня 1936 года, около девяти часов утра, Мориц Шлик, как обычно, вышел из своего дома, выходящего окнами на английский сад перед дворцом Бельведера в верхнем конце улицы Принца Евгения, на трамвае «Д» неспешно доехал до центра и пешком направился в Венский университет, где руководил кафедрой философии индуктивных наук. Поднявшись по каменным ступеням, ведущим к величественному парадному входу, он быстрым шагом прошел через железные ворота, миновал гулкие своды центрального зала и, повернув направо, двинулся вверх по лестнице к аудиториям, где проходили занятия по философии и праву. Пятидесятичетырехлетний профессор опаздывал на лекцию по философии естественного мира, где намеревался говорить о причинности, детерминизме и существовании свободной воли 'человека.

Шлик не был блистательным оратором, говорил он еле слышным монотонным голосом, но на его лекциях всегда было полно народа. Студентам импонировали ясность его мыслей и широта интересов — от естественных наук до логики и этики. Осанистый, седовласый, в неизменной жилетке, он всегда держался с достоинством, но при этом был добр и обаятелен, и студенты его любили. В академических кругах он тоже пользовался огромным уважением — как основатель и главная движущая сила группы философов и ученых, провозгласившей господство логического позитивизма в философии и вошедшей в историю под названием «Венский кружок». Более того: все знали, что именно Мориц Шлик вернул в философию Людвига Витгенштейна.

Шлик спешил на лекцию, а на лестнице его подстерегал некто Иоганн (или Ганс) Нельбек, прежде бывший его аспирантом. За угрозы Шлику Нельбека уже дважды помещали в психиатрическую лечебницу, где ему был поставлен диагноз «параноидная шизофрения». Нельбек был безумно влюблен в студентку Шлика Сильвию Боро-вицку, и с этим были отчасти связаны его навязчивые идеи по отношению к бывшему научному руководителю. Боровицка, сама будучи особой взбалмошной и неуравновешенной, категорически отвергла ухаживания Нельбека и вдобавок выказала, с его точки зрения, явный недостаток ума — призналась в романтических чувствах к преподавателю индуктивных наук. Неизвестно, отвечал ли ей взаимностью Шлик — женатый отец двоих детей; ясно лишь, что больное воображение Нельбека нарисовало картину бурного романа между профессором и студенткой.

Но это было, в глазах Нельбека, далеко не единственное оскорбление, нанесенное ему профессором. Еще находясь на принудительном лечении, он начал мучительные и преимущественно тщетные поиски работы. Каждый отказ становился болезненным ударом по его самолюбию. Он пытался скрыть свой диагноз, и его чуть было не приняли на должность преподавателя философии в образовательный центр для взрослых, но тут правда выплыла наружу. В этом Нельбек тоже винил Шлика — в конце концов, именно из-за жалоб последнего он оказался в палате для душевнобольных! Распаляя и растравляя себя, Нельбек вынашивал планы мести.

Иногда, читая лекцию об анализе логических суждений или природе истины, Шлик отрывал взгляд от записей — и видел среди студентов долговязую, костлявую фигуру Нельбека, его мрачное лицо в очках. Дома тоже не было покоя из-за телефонных звонков с оскорблениями и угрозами.

Профессор, известный своей невозмутимостью, ощутил страх — он признавался в этом друзьям и коллегам. Он обратился в полицию и нанял телохранителя. Но время шло, угрозы не осуществлялись, а затем и вовсе сошли на нет. Тогда Шлик решил, что обойдется без охраны, и прекратил контакты с полицией, сказав одному из коллег: «Боюсь, они уже думают, что это я сумасшедший».

В девять часов пятнадцать минут, когда Шлик повернул на площадку между двумя лестничными пролетами, Нельбек выхватил пистолет и четыре раза выстрелил в упор. Четвертая пуля, застрявшая в ноге, явно была лишней: третья пробила толстую кишку и желудок, а две первые попали прямо в сердце. Профессор Мориц Шлик умер мгновенно. Сейчас на этом месте мемориальная доска.

Выстрелы Нельбека прервали жизнь не только Мори-ца Шлика, но и Венского кружка. Существование кружка и прежде было под угрозой — вся система образования в корпоративно-католической Австрии уже пропиталась ядом антисемитизма. Накал фанатизма был таков, что, едва распространилась весть об убийстве Шлика, пресса — зеркало общественных настроений — с готовностью выдвинула свою версию событий: профессор наверняка был евреем, а убийца — верным сторонником правительства. Появились десятки газетных статей, авторы которых поносили Шлика и горячо сочувствовали убийце.

Автор одной из таких статей, скрывшийся под псевдонимом «Академикус», поставил перед собой цель поместить случившееся в «правильный контекст» и поведать читателю о «подлинных фактах и мотивах», приведших к убийству. Народ должен осознать, что Шлик был ведущим представителем «нового и пагубного искажения философии», враждебного метафизике и поддерживаемого самыми низкими и презренными элементами общества — евреями, коммунистами и масонами. Это философское течение — логический позитивизм — отрицало существование Бога и духа и рассматривало человека как простую совокупность клеток. В Морица Шлика стрелял не безумец, но несчастный отчаявшийся человек, которого лишили смысла жизни. Больше терпеть нельзя: пришла пора очистить идеологическую территорию от пагубных сил врага:

«Пусть еврейские философы отправляются в свои культурные институты и там преподают. Но в Венском университете, в христианской, немецкой Австрии должны преподавать философы-христиане! В последнее время неоднократно говорилось, что мирным решением еврейского вопроса в Австрии в первую очередь должны озаботиться сами евреи, ибо в противном случае этот вопрос неизбежно будет разрешен насильственным путем. Остается лишь надеяться, что страшное убийство в Венском университете ускорит поиски по-настоящему удовлетворительного решения еврейского вопроса».

Вступиться за профессора дерзнули лишь немногие смельчаки, в том числе и сын Шлика. Неправда, говорили они, что Шлик был евреем или атеистом. Он был немецким протестантом; его дети были крещены и прошли конфирмацию. Неправда, что он имел дело с коммунистами. И неправда, что он окружил себя ассистентами- евреями. Среди его помощников был всего один еврей, библиотекарь Фридрих Вайсман, который к тому же был уже уволен в ходе очередной компании по очистке университета от евреев. Заявить, что национальность Шлика и его помощников вообще не имеет никакого отношения к делу, никому из заступников и в голову не пришло; и это многое говорит о тогдашней политической атмосфере.