Кочующая роза

глава тринадцатая

И еще мне хотелось увидеть, как варят дальневосточную сталь, и там, среди грохота, огня и железа, обдумать мой репортаж.

Я пробирался по железнодорожные путям, сквозь голубые сигнальные светофоры, пропуская составы, везущие металлолом. И впереди посыпалось в небо красным и дымным, взметнулся огненный сноп, и туча заколыхала багровое его отражение. Шел на сноп огня к металлургическому заводу, а мимо, стуча на стрелках, пролязгал состав с танками, исчезая в дымах.

Я выписал пропуск, нырнул в проходную и сквозь сплетение магистралей, труб пробрался в плавильный цех, где у мартенов шла выплавка стали. Здесь остановился, прижавшись к стене, весь в отблесках, струях огня. Цех мне казался гигантским вокзалом, с которого мне уезжать. В высоких закопченных пролетах носился дым и розовый пар. Рельсы свивались в стальные узлы. Вдоль печей шли тепловозы, озаряя свои сальные, с медью бока. В воздухе пролетали краны с крюками, опускались ковши с огнем. И в это скопище, как бронепоезда, врывались загрузочные машины.

Я думал среди стального белого варева, как напишу о баклагах с медом, взятым пчелами с приамурских лугов. О пасеках на цветущих буграх. Как пасечник в белых одеждах вырезал ножом сочный медовый ломоть, подносил его на тарелке, и пчелы, будто черные бусы, дрожали в прозрачной капели.

Вагонетки подвозили железные литые мульты. В них под цветами из стружек лежали тела старых машин. Коленчатые валы, шестерни, рычаги. Удар кованого хобота — мульта, как снаряд, влетает в дыру печи. Сыплются обломки пароходов, вагонов. Печь пережевывает ломти металла, чавкает белой слюной…

Я думал, как стану писать о хлебных токах в Приамурье. О грудах молодого зерна, о языках медовой пшеницы, заливающей и небо и землю.

А передо мной — печь, огненная, светлая и стерильная. Встать бы в нее, упереться головой в раскаленный свод, а ноги окунуть в кипящую сталь. Подставить голую грудь под удары кованого хобота и смотреть живыми, полными слез глазами на эту белизну, чистоту. Сталевары-ударники в пластмассовах касках, в синих очках заглядывали бы на тебя, совали бы щупы, брали бы пробы, сжигали бы тебя в кислороде. А ты бы горел и плавился, освобождаясь для новой жизни, отекая с головы до ног стальной росой.

Я думал, как опишу серебристых быстроногих оленей в заповедных хинганских дубравах. И орущих маралов. И фазанов, взлетающих из-под ног, оставляющих на сырых луговинах красно-рыжие остроконечные перья.

А к печам подавали чугун. Проплыл по воздуху желоб, словно вырванный с корнем зуб. Его вставили в открывшуюся заслонку. Электровоз вывез из тьмы три железных лафета, подхватил ковш под мышки, легко оторвал от лафета. Гигантская капля чугуна, заключенная в обшивку ковша, проплыла в вышине. Надвинулась к желобу. И первая тонкая струйка пролилась мимо горла. Она ударилась о бетон, обратилась в павлиний хвост с гаснущими трескучими звездами. Пропустила сквозь строй ослепительных кружев железные перекрытия, ковши, вагоны. И красная, как кисель, гуща потекла в зев печи, проливаясь, превращаясь в белую метель.

Я думал, как опишу пестроту нанайских одежд, выносимых маленькими смуглокожими женщинами на зеленую кручу под Хунгари. Переливы шелковых радуг, вышитые ветви, цветы. И сквозь древнее их рукоделие — осиянный простор Амура и белый на нем корабль.

Началось дутье кислорода. Длинную фурму ввели в печное нутро. На ней заиграло жало горячего газа. Твердые обломки металла оплавлялись, как воск, бежали жижей в ванну. Небо сжигало свой кислород. И плавилась сталь. Она закипала. В ней качались ленивые, вялые всплески, пляшущие языки. Будто вскидывались кисти рук. Кипело в тазах вишневое варенье. Легкие рвались от кашля.

Мне хотелось описать лиловые стрелы ирисов и желтые звезды лилий на зелени Приханкайской равнины. И бурлящую воду в руслах новых каналов, квадратные зеркала рисовых залитых полей. И, неся свое отражение, крохотный самолетик летит, рассеивая в воду брызги рисовых зерен.

Начинались первые пробы. Сталевар опустил очки, схватил пробную ложку, сжал ее в кулаке. Его рука со вздувшейся веной, и сквозь копоть и гарь на ней якорь и голубая русалка. Рука, хлебающая суп, считающая деньги, сжимающая флаги, ласкающая грудь жены, выхватывает из огня пробную ложку, и на конце ее белая звезда. Сталевар перелил каплю в стакан, выбил в ведро с водой звонкий малиновый палец. Щипцами выхватил его из ведра и нес на анализ.

Проходит проба температур. Термопара как противотанковая колесная пушка с железным щитком. Двое накатывают ее на печь. Там рвется огонь, атакуют танки. Идут по буграм, разворачивая башни с крестами. И в близкое брюхо, до белого взрыва всаживать снаряд за снарядом. Брызжет жижа брони. Измеряем температуру своей собственной жизни. И она равна полутора тысячам градусов.

Я напишу про солдатские проводы, про звон, голошенье стола. Про рыжие желтки на тарелках. Про красные гармони в руках. И как девки били чечетку, и парни стучали об пол, и Амур катил воды, иссеченные осенним ливнем.

Производят доводку стали. Распахнули створки заслонок, засыпали известь, бокситы. Алый хохочущий рот. Яростные рыжие косы.

«Суп» уже сварен, кипит. Металлическая кровь снова разжижена, пущена в плавку. Распустила в себе все отжившие прежние формы. Вытопила дымом и гарью усталость от проделанной на земле работы. Она отольется в новые формы, наполнит мир тысячью созданных механизмов. Пусть танкист еще ходит в школу, танцует на выпускных вечерах. Но чертежи новой марки танка уже лежат в сейфах, уже сталь готова к разливу, и скоро начнется работа.

Я стоял перед печью и видел Дальний Восток, пялящий очи в океаны, степи и тундры, и счастлив был о нем написать.

Печь гудела, переполненная жаром и тяжестью, словно ракета зажженными двигателями, готовая ринуться ввысь. Желоба словно сопла с графитовыми рулями заслонок. Сталевар потянул к летку кислородную горящую трубку, прошивая глиняный кляп. Лопнул железный бурдюк, прошибающий все струей. Водосток опрокинул быстролетящую сталь в гулкий огромный ковш. И он заревел. На дне его красный бык встал на дыбы и обрушился, опаленный в дыму.

Пошла, пошла сталь… Льется тугой струей из соска печи. И там, где она вливается в ковш, прикасаясь к поверхности гущи, — бесцветный ослепительный глаз, на который невозможно смотреть.

Мы сидели в ее номере, слыша, как внизу, в ресторане, играет джаз. Она держала на коленях мою рубаху, которую выстирала днем, и теперь штопала разорванный локоть.

— Ваш мундир износился, — улыбнулась она. — В вашей работе доспехи нужны, а у вас обычная льняная рубашка.

— У меня есть очень прочный доспех. Как скафандр. Как водолазный костюм. Но иногда даже рыба носом его проткнет.