Код Онегина
Шрифт:
– Что хотел, Лева?
Сосед поднялся, сунул ноги в тапочки, выключил телевизор. У него даже пульта не было. Сосед глядел недоброжелательно, мрачно и все сглатывал слюну. Кадык ходил туда-сюда. Шея у соседа была тощая, как у гусенка, четыре таких шеи поместилось бы в одну Сашину.
– Не знаю, с чего и начать, Александр…
– Начинай с начала, – посоветовал ему Саша.
– Я вам дал телефон моего знакомого, то есть родственника жены… Вы были у него?
– Ну.
– Я ваших дел не знаю и знать не хочу… Но впутывать моих знакомых… Я не верю, что это простое совпадение… Вы, возможно, не могли предполагать столь ужасного исхода, но… Я сам виноват… Я считаю своим долгом… Я должен…
– Куда впутывать-то?
– А
– Да что ты мямлишь? – разозлился Саша. – Что, взяли его?! («Они берут всех, кому я показывал рукопись… И антиквар…»)
– Он убит! – тоненько выкрикнул сосед. – Убит при аресте! При попытке к бегству! Застрелен на улице, как бандит какой-нибудь! Тихий, мирный, порядочный человек! Бегство! Арест! За что?! Вы – как гниль, как грязь, как проказа! (Саша понял, что сосед считает его уголовником, – глупый, глупый человек…) Губите все, к чему прикасаетесь! Спортсмены! Вся ваша мафия…
– Не ори, – попросил Саша.
Голова у него шла кругом. Он огляделся и сел на стул. «За что ж убивать-то?!» Руки его задрожали. «Каченовский попал под машину… Антиквар – куда делся?! Да и спец-жулик… Живой ли? Кто знает. Ну, я попал… Но за что, за что? Я ж ее еще не продал, даже не пытался толком… Разве за это – мочат?! Или… Бандиты?! От спеца узнали про рукопись и мочат? Нет, какие бандиты – при аресте… Зачем?!! Почему?!! Господи, да сколько ж она стоит, если из-за нее – такое? Миллион? Миллиард?!! Это же все-таки не ЮКОС… За яйцо Фаберже небось не мочат… Или мочат, да нам не докладывают?!»
– Валить надо… – сказал он то ли сам себе, то ли соседу.
– Кого? – испугался сосед.
– Не кого, а куда…
Саша повернулся и пошел прочь. Он шел как слепой и чуть не сшиб стул. Сосед вышел за ним во двор. Они стояли под дождем на улице и мокли оба. И Саша рассказал соседу про рукопись. Он понимал, что это глупо, но не мог больше держать все в себе. Сосед слушал, не скрывая недоверия. А потом и прямо сказал, что не верит, так и сказал:
– Вы лжете или недоговариваете. Незаконный вывоз культурных ценностей – это, конечно, преступление. Но за это не убивают. Даже они. – Саша понял, что сосед, хоть и говорит с такой гадливостью про «мафию», вовсе не питает уважения к комитету и его методам. – Вы связаны с мафией…
– Мафия на Сицилии, – сказал Саша, – у нас – организованные преступные группировки. Но я с ними не связан. И не сидел я, и ни с каким спортсменами особо не дружу, да и не все спортсмены рэкетом занимаются, зря ты так о спортсменах. Я просто продаю тренажеры. То есть лично я не продаю, а закупаю. Любой может прийти и купить тренажер в наших салонах, не обязательно спортсмен, ты тоже можешь. И налоги мы платим.
– Ну, не знаю, – сказал сосед.
– Вот и я не знаю. Не знаю, что делать. У меня на понедельник билет до Хельсинок…
– Хельсинки не склоняются. Это имя собственное.
– А Химки почему склоняются? Они тоже имя собственное.
– О чем мы говорим?! – вскричал возмущенно сосед, хотя сам же завел дискуссию о Хельсинках, а вовсе не Саша. – Послушайте, Александр… – Он как будто начал относиться к Саше чуть получше. – Вам надо в милицию обратиться. Пусть сажают.
– Ничего себе «пусть»! Тебе легко говорить.
– Все лучше, чем попасть к тем.
– Те попросят – менты отдадут… А ты-то за что тех не любишь? Диссидент, что ли? Или из репрессированных?
Сосед этот вопрос проигнорировал.
– Хельсинки вас не спасут, – сказал он, – даже не надейтесь.
– Да знаю я… Они ночью дом шмонали. А что там шмонать? Стройка, разор полный…
– Как вы узнали?
– Рабочие сказали. Они у меня надежные… – вздохнул Саша: вопреки всему он хотел думать, что молдаван рассказал ему об обыске из человеческой симпатии, а не потому, что боялся за свой аванс. – Да я и
сам бы догадался, без них. У меня там в комнате – в зале, где камин, – чемоданы с барахлом моим. Старое, паршивое барахло, в квартире держать негде, так я сюда свез. Рабочие не тронут. И не трогали никогда. А сегодня вижу – все не так. Которая сумка была не застегнута – та застегнута, а которая была застегнута – та плохо застегнута…– Вы наблюдательны, – сказал сосед. Ему, кажется, понравилось, что Саша наблюдателен.
– Ничего не наблюдателен, – буркнул Саша. Отродясь не был он наблюдательным. – Просто знаю свои вещи.
Они поговорили еще немного, стоя во дворе, и Саша ушел. Сосед так и не попросил показать ему рукопись, из-за которой такой сыр-бор. Он только сказал о ней, что она, должно быть, очень дорогая. Это Саше и без него было понятно.
О том, что соседа могут убить, Саша подумал только дома, в Москве, когда хорошенько напился, – до этого он не мог думать не только о судьбе соседа, но даже и о собственной. Он вообще думать не мог. Боялся только. Мозги как кисель, руки ледяные, живот то и дело скручивает. Ужас в чистом виде. Когда на Варшавке его догнал лиловый «понтиак» и стал прижимать к обочине, Саша даже не сопротивлялся, хотя мог бы пойти на «понтиак» тараном; он просто закрыл глаза и приготовился к смерти… Но смерть не шла долго, секунды две, и он захотел посмотреть, кто его убьет, и увидал за рулем «понтиака» – негра, и тут сердце его провалилось, как в лифте, и горло сдавил такой ужас, какого еще он не испытывал, потому что глаз у негра не было. Черное лицо без глаз на него смотрело.
Негр был в черных очках. Очки смотрели на Сашу, будто запоминали. Потом негр дал газу и умчался.
А Саша на скорости сорок километров потащился дальше. Руки его совсем ослабели, он едва мог держать руль.
Вот он и напился. А когда напился – сообразил, что соседу теперь тоже кранты. Всем кранты, с кем он говорил о рукописи. Ну и черт с ним. До соседа ли ему. Умереть, не повидав даже Катю!
Бежать? От ФСБ? Бесполезно и пытаться. Все его существо противилось мысли о бегстве, даже почему-то больше, чем мысли о смерти. Умереть – это не так уж сложно, застрелят и все, а бежать – без денег, без вещей, без комфорта – такая морока… Убьют так убьют. Саша, собственно, не смерти боялся – чего уж так-то бояться, они с Олегом столько свечей наставили – Москву можно три раза спалить, Бог это оценит, – а разных неудобств, связанных с нею…Пытки! Если менты пытают, то уж эти… Он скорчился, ногтями зацарапал обивку дивана. Ах, зачем негр не убил его, ах, зачем.
VII
– Феликс был прав.
– В этом я и не сомневался. Феликс всегда был прав. (Речь шла о Ф. Э.Дзержинском.) Но мог ошибаться сам Бенкендорф.
– Однако ж не ошибся. Это – она. Именно такая, как сказал Бенкендорф, даже еще хуже. Плохо искали.
– Плохо! Все Болдино перерыли, все Михайловское, вообще все. Кто мог предположить, что Петька (теперь собеседники имели в виду, надо полагать, князя Вяземского) закопает ее за пределами усадьбы?
– Что там тогда было?
– Пустырь.
– На пустыре и зарыл. Или Пашка (по-видимому, Павел Сергеевич Шереметев, хранитель музея-усадьбы «Остафьево» с восемнадцатого по двадцать восьмой год прошлого столетия) перепрятал, сволочь. Юра (Андропов) всегда подозревал Пашку. Почему его не взяли? Почему Ежик (тоже надо расшифровывать, о наш читатель?) его не взял? Неврастеник Вяча отпустил на все четыре стороны, дурак Генрих проморгал… Но Еж! Не понимаю.
– Авель (Енукидзе, быть может) за него все заступался. Тоже знал что-то. И Давыдыч… Но Ежик не глупей нас с тобою был. Пашка у него был под контролем. Он бы взял Пашку, если б его самого не взяли. А Лаврентий пренебрег. Не о том думал Лаврентий. Да теперь-то уж что говорить. Времени у нас мало. Он пишет про весну две тысячи восьмого. Земля горит под ногами. Торопись.