Кофе в бумажном стаканчике

Не желая тратить оставшееся время впустую, Надежда начала наводить порядок в доме и во дворе — перебрала шкафы, расчистила дорожки и палисадники. Она с энтузиазмом хваталась за все, к чему можно было приложить руки. Будущее представлялось ей свершившимся, ничто больше не удерживало ее в опостылевшем городке. Но ей хотелось напоследок отдать дань уважения дому своего детства, попрощаться с ним всей душой и поблагодарить родителей. Она делала это страстно, уверенная, что расстается со всем, что так дорого, навсегда.

Как-то раз, когда Надежда возвращалась из магазина, у ворот ее подстерегла тетя Люба. Девушка уже почти вошла во двор, но соседка успела придержать ее пухлой рукой за локоть, остановив у открытой калитки.

— Говорят, ты в институт поступила?

— Да, тетя Люба, — Надя опустила глаза, чтобы та не заметила их восторженный блеск.

Но тетю Любу обмануть было трудно.

Она сложила под грудью толстые руки с перетяжками, как у младенца, и раздраженно накинулась на Надю, будто та приходилась ей дочерью:

— Ну, что тебе неймется, чего не хватает? Работа хорошая была, отец при должности, лицом бог не обидел… Все журавля поймать мечтаешь, а синицу в ладони не видишь. О родителях бы подумала!

Девушка, вскинув голову, спросила резко, с вызовом.

— А что не так с родителями?

Соседка сделала шаг назад, смутилась, глазки ее забегали.

— Да ничего, деточка, ничего. Ты учись. Вернешься, большим начальником станешь, нас всех учить будешь…, — она ей слегка поклонилась.

Надежда, взведенная разговором, хотела ей запальчиво возразить, что и без нее начальников в городке хватает, но тетя Люба, опередив ее, насмешливо кивнула и убралась за свою калитку. От этого разговора остался гадкий осадок, будто Надю уличили в непомерной гордыне или еще бог знает в чем, известном только проницательной тете Любе.

В конце августа, туго набив две сумки самыми необходимыми вещами, Надежда собралась на установочную сессию с твердым намерением не приезжать домой до Нового Года. Стоя возле автобуса, мама плакала навзрыд. Отец вяло успокаивал жену и, глядя куда-то в сторону, грубовато пенял:

— Муся, прекрати немедленно распускать сопли. Нехорошо, люди смотрят.

— Но как же, Вася, она такая беззащитная, пропадет ведь!

— Не пропадет, ты плохо ее знаешь, не суди по себе. Надюха у нас другая, ей нужно все попробовать самой. Надоест, обратно приедет. Дай ей пожить самостоятельно. Ты сильно родителей спрашивала, когда замуж выходила? Уехала со мной, никого не предупредила. Тебя по всему району с милицией искали!

— Так родители против тебя были! Я же с тобой уехала! А она совсем одна. Кто ее защитит, если что-то случится?

— Успокойся, таких, как она, тысячи. Еще никто не пропал.

Галина Борисовна от этих слов еще больше разрыдалась, оплакивая дочь так, будто провожала на войну и не надеялась больше увидеть. Надежда недовольно смотрела себе под ноги, эта сцена была ей крайне неприятна. Со всех сторон на них глазели знакомые и малознакомые люди — чувствовалось, что они заинтересованно обсуждают ее проводы. Василий Алексеевич злился, не в состоянии успокоить жену, ему было неловко, а у его Мусечки, похоже, была настоящая истерика, совладать с которой она была не в силах, всерьез обижаясь на мужа и дочь.

Наконец, проводы закончились. Надя, поцеловав на прощанье зареванную мать и недовольного отца, с облегчением вошла внутрь салона. Ей досталось самое лучшее место — рядом с водителем. Она радовалась тому, что долгие часы будет видеть перед собой дорогу, небо и степь. Когда автобус отходил с платформы, девушка с неожиданной болью в сердце отметила, как мама, сгорбившись, побрела прочь, отец — следом, в нескольких шагах. Оба выглядели предельно несчастными, постаревшими, но она запретила себе жалеть их. У нее впереди была совсем другая, новая жизнь, родителям в ней места не было.

Несмотря на тяжелый осадок после расставания, Надиному ликованию не было границ. Многолетняя мечта сбылась — она стала, наконец, свободной. У нее были теперь комната в общежитии на двоих с однокурсницей, стипендия и новый сенсорный мобильный телефон — подарок родителей. Она пообещала себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не вернется в свой сонный, отсталый городок, как бы тяжело ей не пришлось. Слишком долго пришлось ждать, надеяться и разочаровываться, слишком устала она от своих влюбленных родителей, слишком запуталась в собственных чувствах. Будущие трудности ее не пугали, она страстно хотела независимости и полного одиночества, рассчитывая для начала разобраться, на что способна сама.

Автобус мчал ее сквозь выжженную августовским солнцем сухую степь с пустыми шарами перекати-поля, накрытую лазурным куполом бескрайнего чистого неба, в новый мир — еще незнакомый, но такой манящий и красочный. В наушниках победно звучала песня группы Би-2: «…и за тонким краем небосвода все мерещится неясным светом мне короткая свобода, и в ней…» Надежда была счастлива.

Большой город в самом центре Крыма, куда приехала жить и учиться Надя Головенко, показался ей великолепным. Ограниченный с двух сторон высокими холмами, плавно переходящими в покрытые лесом горы с юго-востока, Симферополь по-хозяйски захватил дикие пустоши на северо-западе, вольготно разбросав по ним современные микрорайоны. Из тесно застроенного центра — с театрами, дорогими бутиками, офисами и государственными конторами — к ним протянулись длинные щупальца проспектов, ежедневно вбирая в себя стремительные потоки машин, чтобы к вечеру отпустить их обратно, к окраинам. Днем в городе всегда было шумно — сигналили и шуршали покрышками сотни автомобилей, со всех сторон звучала реклама. Бурлящий людской поток, похожий на реку после весеннего паводка, заполнял центральные улицы, вливаясь в случайно освободившиеся свободные пространства своим пестрым мельтешением. Город шевелился, ворочался и рычал, словно гигантский зверь, намертво прижатый к земле клетками дворов и площадей.

Вечером, когда поток автомобилей редел и на проспектах зажигались огни, на улицы выходили жители и до поздней ночи праздно отдыхали, веселились, прогуливались, наслаждаясь прохладой, пришедшей с недалеких гор. В глубине мерцающих приглушенным светом ресторанчиков играла музыка, хорошо одетые мужчины и женщины смеялись, громко переговаривались, курили. Дым сигарет, смешиваясь с дорогой парфюмерией, стелился над чистой тротуарной плиткой. На одном из перекрестков в центре города обязательно звучала живая музыка — скрипка или саксофон. Музыканту кидали мелочь и смятые купюры, но у него был такой вид, словно он вместе со своей музыкой давно остался совершенно один, и вокруг была не разноцветная толпа, а пустая сцена с освещенной рампой, отделившей его от всего мира.

Первые недели у Нади кружилась голова от счастья. Это был иной мир — предельно далекий от ее опостылевшего дома, насыщенный всевозможными событиями, постоянно ускоряющийся, ослепительно яркий и пока абсолютно незнакомый. Она не могла поверить, что у нее теперь появилась удивительная возможность вместе со всеми постоянно двигаться в этом плотном людском потоке, всеми чувствами вбирая в себя его деловитую энергию, а не коротать вечер в тесной комнатушке, с тоской дожидаясь следующего дня. Ей нравилось рассматривать витрины магазинов и вывески, заходить в сверкающие дорогими светильниками бутики и слышать приветствия вежливых продавцов, перебирать вещи на распродажах, наваленные кучей в металлических лотках. Ее безмерно удивляло, что всё это было еще новое, но после всех скидок стоило совсем недорого. При мысли о том, что все торговые центры — с уютными кафе, яркими детскими площадками, магазинчиками с восточной парфюмерией — были всегда доступны, её охватывал детский восторг. В любой момент, как только появлялось свободное время, она устраивалась на мягком диванчике суши-бара под гигантским куполом залитой огнями бизнес-галереи и расслабленно наблюдала за проходящими мимо людьми. Они были разные — старые, молодые, плохо или хорошо одетые, довольные, расстроенные. Но всех объединяло одно общее свойство — скорость, словно люди панически боялись выпасть из потока, потеряв направление.

В Симферополе, по-южному колоритном, наполненном разными стилями, культурами и наречиями, жизнь протекала стремительно. Это Надежду слегка возбуждало, захлестывая незнакомым ранее состоянием эйфории, и позволяло думать о будущем в самых радужных тонах. В своих мечтах она представляла себя за рулем личной машины, участвовала в изматывающих переговорах, летала на международные конференции, контролировала бизнес, одевалась в самых дорогих бутиках. Она представляла себя строгой, сосредоточенной, целеустремленной, обязательно в офисном обтягивающем костюме нежно-голубого цвета, белой блузке и очках в тонкой черной оправе, в руках — папка с договорами, на ногах — элегантные туфли. Эти мечты были сладкими и наполняли сердце ожиданием непременного благополучия, которое рано или поздно в ее жизни состоится.