Когда диктует ночь

Словно читая его мысли, тип в бурнусе делает знак путешественнику следовать за ним. Слюнявя испанские слова и деланно улыбаясь, он проводит путешественника в заднюю комнату, где царят полумрак и щекочущие нос запахи. Запах хлорки, немытых ног и гашиша, малявка. Глаза путешественника быстро привыкают к потемкам, и он различает притулившегося в углу человека, толстого, со сконфуженным лицом, который кажется путешественнику похожим на туриста с парома, только на этот раз он уже не потягивает кока-колу через соломинку, во рту у него — мундштук наргиле. Вспомни, малявка, что в конечном счете его так и не задержали на таможне, которую он прошел как нечего делать, подмазав марокканских полицейских. За деньгами всегда последнее слово, в каком бы уголке мира это ни происходило. Последствия глобализации, малявка. Теперь он уже знает, что его жена мертва, и курит, ища забвения. Но путешественнику все это неизвестно, он только чувствует рядом тяжелое дыхание типа в бурнусе, который приглашает его поудобнее устроиться на циновках. «Подождите немного, у меня клиенты, вернусь через минуту», — говорит он, поправляя шапочку, а другую руку протягивая к ширинке путешественника. «Гляди-ка!», — восклицает мерзавец, коснувшись его паха. Путешественник с трудом удерживается, чтобы не оторвать ему яйца, и, принимая правила игры, присаживается рядом с туристом в кепке козырьком назад. Тип в бурнусе бесследно исчезает.

С того места, где полулежит путешественник, ему слышно кое-что из разговора. Из-за перегородки доносятся отдельные слова. Певучий голос принадлежит Хинесито; он спрашивает о ценах на ковры, бурнусы, лампы, сандаловые палочки. Хозяин лавки то поднимал, то сбавлял цену и спорил с трансвестишкой, который встревал в торг с легкостью зайца во хмелю, малявка. Путешественник ждет, что они что-нибудь купят, а если не купят, то просто уйдут, отступятся, но как бы не так, малявка, дело затягивается, и путешественник, в приступе мучительной тоски, подносит ко рту один из мундштуков наргиле. И затягивается сладковатым дымом, привкус которого ему уже знаком.

Первый раз это было еще в его студенческие годы. Он учился на бакалавра и по воскресеньям часто захаживал в кино рядом со станцией метро «Альфонс XIII», неподалеку от фабрики «Данон». Квартал назывался Проспе, киношка — «Грот». Это было двухэтажное здание, где без перерыва крутили музыкальные фильмы. В то воскресенье они были посвящены новой музыке, только появившейся на рынке, которую еще в допотопные времена исполняли ямайские рабы. Речь о регги. Так вот в то воскресенье запустили целый цикл, посвященный этой музыке. И когда показывали картину Джимми Клиффа, ему протянули его первый косяк. Путешественник свободно, что диктуется анонимностью подобных действий под покровом тьмы зрительного зала, затянулся дымящимся косяком. И еще раз. А потом еще и еще, пока его не обволокло пахучее облако, проникшее во все его чувства и обострившее их до предела. Скоро, словно прилипнув к сиденью, путешественник уже парил в мире невесомом в прямом и переносном смысле слова. Но самым важным из пережитого было то, что путешественник мог одновременно думать о разных и очевидно противоположных вещах. Вдруг он почувствовал, как нежная женская рука теребит его ширинку. Пальцы расстегнули молнию, и он почувствовал нервный, жадный язык и свое тело, опустошающееся медленно и так упоительно, что этого он уже никогда не мог забыть.

И вот теперь, растянувшись на циновке в задней комнате танжерской лавки, путешественник вспоминает об этом. Много воды утекло с тех пор, малявка, сегодня «Грота» уже нет, а курить не разрешается даже в вестибюлях. Это дело рук Министерства здравоохранения и его чиновников, которые, переболев реальной жизнью, вынуждены оправдывать жалованье, которого никогда не зарабатывают. С тех пор минуло больше двадцати лет — прошедшее время, время, прожитое путешественником, который тогда мечтал стать кем-то вроде доктора Ливингстона, полагаю, и, тыча пальцем в карту, указывал все места в мире, которые он когда-нибудь посетит. С той поры прошло столько времени, малявка, что, встреть сегодня путешественник того парнишку, он бы его не узнал. Итак, путешественник погружался в одно дремотное видение за другим, как вдруг до него дошло, малявка, что голоса в лавке умолкли и слышны только приближающиеся шаги. Шаги, удвоенные эхом, а может, это и не эхо совсем, а просто идут двое. Путешественник пытается встать с циновки и не может: сладковатый дым сильнее. И тогда в дверях появляются две фигуры, две полустертые дымом черные тени. Одна принадлежит женщине, нижняя часть лица которой прикрыта платком, а телеса обнажены. Рядом с ней низенький типчик в красном бурнусе, с лютней в руках, пахнущий мазью для заднего прохода. Тогда в ушах путешественника звучит музыка черного пианино, он ничем не может заглушить ее и скрывается в анонимных клубах дыма, как тогда в «Гроте», только уже много лет спустя. Его еще не увидели и никогда не увидят, малявка, рассказывал мне Луисардо, и все благодаря туристу, который, сам того не желая, стал его спасителем.

Судя по тому, что рассказал дальше Луисардо, появившаяся парочка решила разыграть сценку с мавританскими танцами под музыку. И первым подошел трансвестит, пританцовывая и ощупывая притаившихся в полутьме, и каково же было его удивление, когда он увидел туриста и кинулся сначала на него, а потом на другого, навроде Антея, пытаясь раздавить их весом своего тела с вывалившимися внутренностями, забрызгав горячими сгустками крови стены лавки, кепку туриста и плащ путешественника, который, как мог, выбрался из задней комнаты и наткнулся на другое зрелище — какое, сейчас увидишь, малявка. Мавр в красной шапочке лежал на прилавке в задранном бурнусе, глаза его вылезли из орбит, а язык свесился на сторону. Трансвестит прикончил его в своем стиле, помнишь, малявка, рыболовной леской, одновременно трахая в зад. Путешественник в шоке: второй мертвый мавр меньше чем за три дня. Он подходит к трупу, лежащему на прилавке в луже крови, как вдруг слышит свистки и переполох. Это марокканская полиция, патрулирующая улицы. Путешественник, задыхаясь от смятения, бросается бежать по узкому проходу между высящимися, как башни, коврами.

Время от времени он сует руку в карман своего старого плаща, чтобы убедиться, что сокровище на месте. Он потерял много крови, ослабел и наконец, уже из последних сил, решает войти в небольшую дверцу, которая приоткрыта и словно ожидает его, и, когда она распахивается с таким характерным для этого типа дверей скрипом, глазам путешественника предстает во всей своей свежести дворик, усаженный розовыми кустами, уставленный горшками с мятой и выложенный плитками, забрызганными водой из фонтана в форме лягушки. И не успевает он переступить порог, как на голову ему обрушивается удар. Бум.

Когда журналист с сединой в волосах добрался до Виньи-эль-Локо, дождь лил как из ведра. В воздухе еще порхали заблудившиеся банкноты, и журналист смог сам удостовериться в тошнотворном зрелище, представшем его глазам: он отметил дырку, которой пуля расписалась на черепе одного из трупов и куда можно было просунуть палец, а также кровавую кашу из внутренностей Герцогини на влажной и скорбной земле. Он только что был свидетелем стычки на Тополиной аллее и, чтобы снизить адреналин, пил виски в «Континентале», когда услышал выстрелы. Сначала те, которые убили путешественника, потом другие. Ему были слышны и лошадиное ржание, и восторги толпы, узревшей чудесным образом падающие с небес деньги, и страстные крики, но он продолжал пить свое виски. Увидев заплаканную Милагрос в сопровождении двух женщин, он понял, что что-то произошло, и, одним глотком опорожнив стакан, расплатился и помчался к месту происшествия.

Как я узнал позже, журналист с сединой в волосах уже несколько дней ошивался в Тарифе. Не только журналист, но и игрок, он приехал перекинуться с противником, которого знал только понаслышке, но который прославился как человек, которому больше всего везет в карты на всем Проливе. Соперником был не кто иной, как Карлос Толедо, который уже несколько дней тянул резину, увиливая от журналиста, поскольку, будучи торговцем недвижимостью, не мог выкроить времени для партишки в чирибито. Поэтому сбитый с толку журналист искал противников по всему городу. Во время этих поисков он столкнулся с Луисардо, который, ничтоже сумняшеся, подыскал ему местечко в интриге, связанной со шлюхами и темными задними комнатами, пропахшими виски. Еще он подыскал ему имя, ложное на всякий случай, и окрестил Фазаном. Но обо всем этом я проведал позднее, когда путешественника перевезли в Мадрид, где предали земле.

Однако пока путешественник еще жив, ему еще остается несколько минут до конца, и, несмотря на тяжелый удар по голове, он поднимается на ноги, потрясенный. Смотрит по сторонам, но никого не видит, рассказывает Луисардо, пока мы бежим, чтобы спрятаться от дождя. Потом глядит вверх, и только тут до него доходит, что он сам ударился головой о притолоку. Итак, потрясенный, он встает на ноги, надевает фуражку пересекает дворик и выходит на узкую улицу, по которой идет в неизвестном направлении, закинув рюкзак на плечо и чувствуя жгучую боль в ноге. Когда до него доносится мелодия черного пианино, он ощупывает карман, и ему кажется, что он попал в другой фильм, уводящий его по дорогам беженцев, скрывающихся от гестапо. Путешественник углубляется в улицы, словно начерченные рукой сумасшедшего. Он дошел до Бенидорма, малявка. Это старый район публичных домов, с балконами в гераниевых кущах, фонариками, которые никогда не зажигаются, и распятыми на жердях мужскими рубашками, которые рукавами отмахиваются от ветра.

По словам Луисардо, путешественнику не потребовалось много времени, чтобы добраться до места, указанного старикашкой с глазами лунатика. Это общественные бани в Медине. Путешественник снова сует руку в карман и ощупывает пробирку. Порядок, говорит он про себя, полный порядок. Из бань доносятся страстные вопли сношающихся педерастов. Это так называемые водяные,малявка, насмешливо продолжает Луисардо. И путешественник останавливается в задумчивости, прежде чем войти, колеблется, но недолго, и наконец решается. Ладони у него вспотели. У входа, окруженная тужащимися содомитами, в клубах пара проступает фигура толстой женщины с крючковатым носом. На ней широченная накидка, верхняя губа с опушкой, а на мужланистом лице кислая гримаса. Затхлый запах, похожий на запах прогорклого оливкового масла, витает в воздухе. Свет проникает через слуховые оконца, причудливо расположенные под куполом, загаженным птицами. Ветер такой же, как здесь, малявка, только с другой стороны, представь, будто это его отражение, говорит мне Луисардо, и губы его растягиваются в улыбке, словно у него каждый день воруют по шестьсот тысяч песет и он уже привык к этому.

Вьющийся бесом ветер задирает юбки и обрушивается дождем банкнот, доносит невесть откуда выдумки, голоса и кошачье мяуканье и сдувает с кожи родинки. И один из этих голосов достигает слуха толстой хозяйки бань, быстрее пули, малявка. Голос рассказывает, что в недрах горы спрятано сокровище и очень скоро появится путешественник с картой. Луисардо рассказывал мне все это с дебильной гримасой, повисшей у него на подбородке вперемешку со слюнями, обжигая себе губы до конца докуренным косяком. А потом он рассказал мне, что, когда путешественник появился в заведении, она уже ждала его, держа наготове латунный нож с кривым лезвием острее бритвы, которым она и прирезала путешественника, неся ему злую смерть. Он даже не успел вытащить из рюкзака свой мясницкий нож. Тогда и только тогда путешественник понимает, что для того, чтобы умереть, вовсе не обязательно ехать в Венецию, и, стоя перед вратами в мир иной, задерживается, чтобы коснуться негритянки с фигурой, в которой больше изгибов, чем в бутылке кока-колы. Ее образ острым шипом вонзился ему в память, каблуки-шпильки прошлись по хребту лоснящегося от крови человека, распростертого на глинобитном полу. Все больше посетителей молча подходят к нему. Укрывают влажными полотенцами. Теперь у путешественника больше не осталось сомнений, он чувствует себя легким, плавучим, ему даже кажется, что он парит в воздухе. Он знает, кто та, единственная, виновная в его печальном конце, и предпочитает в сотый раз в точности припомнить момент, когда негритянка из романа вошла в его кафе. Между тем хозяйка бань обтирает нож подолом и на глазах у сгрудившейся толпы обыскивает путешественника.