Когда гремели пушки

— Не трудитесь, господин капитан, мне хорошо известно, какое место я занимаю в этой войне. Я солдат не по призванию, а по долгу и до конца выполню свой долг.

— Оставьте фанатизм! Скажите, у вас есть отец? Мать? Жена? Дети?..

— Не трудитесь, господин капитан. Я не дам вам развить эту психологическую атаку: я не отвечу. Я уже сказал, я выполню свой долг.

— Это ваше решение? — сухо опросил капитан.

— Да.

Офицер позвонил, и пленного увели.

Сутулый старый немец с автоматом вел его к воротам.

Когда они вышли, в лицо радостно кинулся мягкий ветер. Взору открылось знакомое поле с желтыми буграми глинистой земли вдоль противотанковых рвов; ближе, метрах в трехстах, виднелся барак, опоясанный проволокой, а вдоль него уже тянулась неровная колонна военнопленных. Он пошел было к колонне, но немец забежал сбоку и показал рукой, что надо идти ко рву.

От изуродованной снарядом березы и до глинистого бугра над рвом петляла узкая, еле приметная тропка.

«Последняя в жизни», — подумал он и почувствовал слабость в своем измученном теле.

На бугре он остановился и глянул вниз. На дне — мутная глинистая вода; стена уходила сейчас четырехметровым отвесом прямо от его ног. Он еще раз глянул вниз и удивился тому, что в мутной воде видны небо и облака…

Немец тронул его за рукав и повел обратно, к изуродованной березе, а от барака через поле вели колонну военнопленных. Он опять повернул к ним, но немец испуганно забежал наперерез и, забыв об автомате, раскинул в воздухе свои длинные руки: нельзя! Он бубнил что-то и кивал в сторону березы, где остановился, скрестив на груди руки, капитан, а рядом с ним — комендант с красной бычьей шеей.

Пленный молчал.

— Взгляните!

По краю рва уже стояли неровной плотной стеной около сотни обессиленных, друг за друга держащихся людей, а перед ними, на полроста ниже, выстроился взвод автоматчиков. Возле них расхаживал офицер, тот самый, что ударил его в бараке, и посматривал в сторону сломанной березы, ожидая сигнала.

— Вы еще можете спасти своих друзей по оружию, — говорил капитан. — Если вы не хотите петь для Германии, то вы, и только вы, расстреляете сейчас этих несчастных. Где ваша коммунистическая принципиальность и братство как ее основа? Я считаю, что…

— Не лгите себе, капитан! Вы не глупый человек и знаете, что мизерный успех на этом участке фронта — это всего лишь конвульсии вашей армии. Вы расстреливаете пленных потому, что сами собираетесь бежать. Вам не закрепить эту жалкую, временную удачу. Вы сами в мешке. Вы уже сунули в него голову и…

Резкий удар в лицо свалил его с ног.

— Ненадолго вас хватило, господин капитан. Я давно ждал, когда с фашиста сойдет шкура жалкого пропагандиста!

Удар ногой в голову не достиг цели: певец подставил руки и тут же пожалел об этом. «Опять трусость, — подумал он, — и что это я, перед смертью-то?..»

Капитан буркнул что-то коменданту. Комендант поднял руку и резко махнул ею в воздухе, сделав знак офицеру, что выхаживал около рва. Через несколько секунд раздались автоматные очереди.

Когда певец поднялся с земли и глянул в ту сторону, возле рва все в том же строю стояли лишь автоматчики.

— Ну, а теперь? — спросил капитан. — Теперь свидетелей нет и можно петь. Вы еще можете себя спасти, фанатик! — прохрипел капитан. — Ну! Или ваша песенка спета!

— Мою песню долго будут петь, капитан!

— Уничтожить! — сорвавшимся голосом крикнул по-немецки капитан и торопливо пошел к зданию комендатуры.

Комендант надул красную, шею и закричал в лицо сухопарому:

— Уничтожить! — И заторопился вслед за капитаном.

Немец встал позади русского, выставил, как оглобли, по обе стороны свои руки, определяя направление на взвод автоматчиков, и тихонько подтолкнул в спину.

Под ногами опять лежала еле приметная тропа, витая, нехоженая. Ветер со стороны рва донес запах пороха и глины. По небу бежали торопливые белые облака, но от этого просинь была еще бездонней, а дальше, за горизонтом, наплывали грозные тучи. Где-то уже громыхнуло. Солдаты в строю зашевелились, а офицер кричал что-то издали сутулому конвоиру, но тот не понимал и не торопил русского певца.

Громыхнуло еще раз…

Ему показалось, что грохочут орудия… «Наши!» — захотелось крикнуть, и тогда он набрал в грудь воздуха и запел все ту же свою любимую песню:

Орленок, орленок, взлети выше солнца И степи с высот огляди! Навеки умолкли веселые хлопцы, В живых я остался один.

Автоматчики сбились в кучу и смотрели на пленного.

Офицер некоторое время стоял, растерянно застыв, вполоборота.

Орленок, орленок, блесни опереньем, Собою затми белый свет! Не хочется думать о смерти, поверь мне, В шестнадцать мальчишеских лет.

Офицер с руганью бежал навстречу, размахивая пистолетом. Они должны были столкнуться, но офицер отскочил в сторону и со всего размаху ударил конвоира в лицо, сначала один, потом второй раз.

Орленок, орленок, мой верный товарищ, Ты видишь, что я уцелел? Лети на станицу, родимой расскажешь, Как сына вели на расстрел.

Офицер дико глянул в лицо певца широко расставленными глазами и ткнул в его бок стволом пистолета. В это время грозно пророкотал горизонт. Офицер бросился к автоматчикам и скомандовал строиться.

Певец поднялся на бугор. Внизу, в мутной воде рва, билось чье-то тело. Он глянул со своего пригорка на притихший городишко, на трепетные вершины берез, на гитлеровцев, чьи каски сновали внизу на уровне его ног, и продолжал петь:

Орленок, орленок, идут эшелоны, Победа борьбы решена…

— Огонь!

Несколько нестройных очередей набежали одна на другую и слились в залп…

Солдаты разобрались по двое и двинулись в сторону города, а сутулый немец все еще стоял на тропе, возле изуродованной березы и, сгорбившись, со страхом смотрел из-под ладони через опустевший бугор, смотрел на грозовой горизонт, откуда неумолимо шло возмездие.

Андрей Хршановский ПИСЬМО Рассказ