Когда гремели пушки

— Тебе не кажется, что мы пришли слишком поздно? — услышал он за спиной голос штурмана, поднявшегося в рубку.

— Поздно? Почему? — обернулся к нему капитан.

— По-моему, люди с корабля уже кем-то сняты.

— А ну-ка посмотри на ботдек. Внимательно посмотри, — Сорокин протянул штурману бинокль.

— Странно, — пробормотал штурман, всматриваясь в надстройки норвежского судна. — Они даже не расчехлили шлюпки.

— Вот то-то и оно! — сказал капитан. — Люди у него все на борту, это ясно, как день. Да и чего им бежать с совершенно целого судна?

— А SOS? Такое не дается в эфир ради шутки. «Именем бога… погибли шкипер и почти вся команда…» Почти вся команда, — повторил штурман. — Может быть, они уже там все… того…

— Что — того? — резко спросил капитан.

— Ничего, — сказал штурман. — Возьми. — Он передал капитану бинокль и вышел из рубки.

С открытого мостика было хорошо видно, как шлюпка «Быстрого» подошла к «Сверре», как старший помощник забросил на борт кошку и как все трое поднялись на палубу. Некоторое время они стояли, оглядываясь, словно привыкая к чужому судну, потом гуськом прошли к ходовой рубке и исчезли в темном проеме открытой двери.

Прожектор погас.

И когда глаза отдохнули от яркого света, капитан увидел, что над морем занялся короткий полярный рассвет, похожий на прозрачные сумерки, один из последних рассветов, предшествующих долгой полярной ночи.

Прошло полчаса.

Течение медленно разносило суда в стороны. Свободная от вахты команда траулера слонялась но палубе, посматривая на серый силуэт норвежца. Тралмейстер, делая вид, что его ничто не интересует, пинал ногой ржавые бобинцы трала и ворчал что-то насчет капитана, которому везет на что угодно, только не на рыбу. Радист разговаривал с Мурманском.

На носу расположилась группа рыбаков. Они сидели на ящиках, курили, переговаривались.

— Девять лет плаваю, — сказал один из них. — Был на Сахалине, на Камчатке, в бухте Ногаева, и никогда не слышал, чтобы корабли давали такие дикие SOS.

— С перепуга ишшо не такое дають, — отозвался бородатый засольщик в телогрейке и голубом берете. — Помню, в Архангельске года три назад, летом было. Ветер пошел восемь баллов, свежак. Мы на Колгуевском мелководье болтались. Там волна — во! — с пятиэтажный домишше. Сперва капитан решил к Канину двинуть, потом отставил. Задумал штормовать в море. Целее, мол, будем. Там, вишь, у Канина банок превеликое множество. Напорешься в темноте на какую — могила. Ну, значит, поужинали мы, завалились на койки, штормуем. Вдруг вахтенный чуть не на карачках вкатывается к нам в кубрик, глаза белые, морда что глина.

«Братцы! — орет. — Парусник нам встречь, параллельным курсом. Черный. И без огней!»

Повскакали мы, это, с коек и на палубу. Мамочки мои, наверху погода-то по-серьезному даеть. Только на ногах держись. Смотрим — и в самом деле, низкий, черный, и не параллельным курсом, а напрямки на нас кроеть. То зароется в волну, то, значит, опять выскочит. Мы рты поразевали, стоим, и что дальше делать — не знаем. А этот, значит, все ближе и ближе. Потом вдруг — р-раз! — подняло его на гребень и — ф-фьють! — мимо правого борта. Пронесло… Мы опять в кубрик полезли. Вдруг этот вахтенный опять как заореть: «На корме! Глядите! В кильватере!» — и как грянется по трапу в машину. Мы как глянули и чуть тоже не рванули с палубы кто куда. Этот черный развернулся, значит, на полном ходу, реями почти до воды достал, потом выправился и — за нами… Тут, скажу вам, у мене внутри тоже вроде забулькотело. «С чего бы это он? — думаю. — И как при таком ветре развернуться сумел?» А черный, значится, все наседаеть. Уже метрах в двадцати за нашей кормой прыгаеть. Тут вахтенный из машины выскакивает и уже не орёть, а хрипом таким говорит: «Кончаемся, братцы. Машина обороты сбавляеть по неизвестной причине…» — и на карачках по трапу на мостик к капитану. Мы, конешное дело, за ним. Капитан сам за рулем, волосы дыбарем, глаза аж светятся. «Давай, — кричит, — SOS! Сейчас море будет из наших жен вдов делать!» Ну, тут радист, значится, и сыпанул бедствие на всю железку. Только отбарабанил все, что требуется, наша старушка как прыгнеть вперед, как рванеть… Тут кто-то прожектор засветить догадался. Навели свет на корму, смотрим — в кильватере яхта, вся в пене, уже полузатонула, и паруса — в клочья… Откель ее, горемычную, сорвало, так и осталось неведомо. Не успели прожектор погасить, как она дно показала. Вот оно как быват…

Засольщик в телогрейке умолк и сплюнул в сторону.

— А что у вас с машиной-то приключилось? — спросил молодой матрос, с наивным восхищением слушавший рассказ.

— А вот што. Когда яхта, значится, мимо нас проскакивала, в воде швартовый конец от нее на наш винт навернуло. Ну мы ее как бы на буксир взяли. Потом конец перетерся, винт получил свободный ход, мы и прыгнули…

— Ловко врешь! — сказал кто-то.

— Хошь — верь, хошь — проверь, — пожал плечами рассказчик.

Кругом засмеялись.

— Ребята, а вот я однажды попал в такой…

— Шлюпка идет назад! — закричали с мостика.

Все разом вскочили.

Уже заметно посветлело, и в этом тусклом белесом свете было довольно хорошо видно, как от борта «Сверре» отвалила шлюпка «Быстрого» и запрыгала на водяных горках, махая стрекозиными крыльями весел.

Через пятнадцать минут старпом и матросы поднялись на борт. К ним бросились с вопросами, но старший помощник только мотнул головой — потом. Все трое прошли в кают-компанию.

Лицо у Гобедашвили было бледным и каким-то остановившимся. В руках он держал толстую книгу в черном клеенчатом переплете. Агафонов и Кравчук тоже выглядели испуганными. Они исподлобья смотрели на рыбаков и матросов, набившихся в помещение, будто не веря, что вернулись на родное судно.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Сорокин.

— Плохо, — сказал Гобедашвили и положил на стол перед Сорокиным книгу в черной клеенке. — Вот судовой журнал «Сверре». Они там все мертвые, Владимир Сергеевич…

ЗАГАДКА ОСТАЕТСЯ ЗАГАДКОЙ

В кают-компании наступила такая тишина, что стало слышно, как внизу, в машинном отделении, воет осветительное динамо. Потом кто-то шепотом чертыхнулся. Сорокин так резко повернулся к старшему помощнику, что стул под ним взвизгнул.

— Что такое?

— Они умерли, — повторил Гобедашвили. — Все умерли. Капитан, штурман, матросы. Двадцать два человека…

— Почему?

— Не знаю, Владимир Сергеевич. Ничего не знаю.

Гобедашвили потянулся к графину с водой. Кто-то налил стакан и протянул ему. Старший помощник выпил воду двумя большими глотками и вытер ладонью пот со лба.

— Подробнее, Арсен Георгиевич! — не выдержал кто-то из рыбаков. — Не тяните душу.

— Рассказывайте, — кивнул Сорокин Гобедашвили.

— Поднялись мы на палубу, — начал старший помощник. — Я несколько раз крикнул: «Эй, на борту!» Никто не ответил. Ни на юте, ни на баке никого не было. Никаких следов паники или аварийных работ. Ничего… Пустота. Тишина. Тогда мы поднялись в ходовую рубку. Она была освещена, и мы сразу же увидели капитана. Он полусидел, прислонившись спиной к стойке гирокомпаса, закинув голову, и рот у него был широко открыт, как будто он кричал или задыхался… Он был мертв…

Гобедашвили снова провел ладонью по лбу, вытирая пот.

— И глаза у него тоже были открыты, и в них застыло выражение такого ужаса, что нам тоже… стало не по себе.

— Мы все так и подались к выходу, — сказал Кравчук. — Лицо у него было, как у удавленника — такое темно-красное, с синевой.

— Подожди, — остановил его Гобедашвили. — Я внимательно осмотрел рубку, чтобы понять, что его так испугало…

— То не в рубке було, то було снаружи, — снова перебил Кравчук. — Он його як побачив, так зараз и вмер.