Когда гремели пушки

— Кого побачив? — спросил Сорокин.

— А я знаю, кого? — сказал матрос. — Но чогось побачив, это хвакт.

— Подожди, не путай, — сказал Гобедашвили. — Об этом потом. Так вот, осмотрели мы всю рубку. Вес уголки. Ничего! Все в полном порядке. Даже самописец эхолота работал, исправно отбивая нулевую линию и рельеф дна под килем. Потом осмотрели тело. Оно было уже холодное, негнущееся, и на нем не оказалось ни одного синяка, ни единой царапины — сильное, здоровое тело пожилого мужчины, умершего внезапно. Я не врач, не могу судить определенно, но впечатление такое, будто он умер от разрыва сердца…

Потом мы пошли во внутренние помещения. Везде было включено электричество, и полы, затянутые каким-то мягким пластиком, глушили наши шаги. Это было неприятно — неслышные, почти крадущиеся шаги. Скажу откровенно — мы боялись. Боялись тишины, царившей на корабле, боялись неизвестной опасности, боялись шорохов и перестукиваний, раздававшихся иногда внутри судна…

— Конкретнее, Арсен, — сказал капитан.

— Мы открыли первую попавшуюся дверь и очутились в штурманской. У них планировка судна не такая, как у нас. Да и судно-то ведь другого типа. И здесь тоже были мертвые. Тела штурмана и помощника лежали на полу у стола. Штурман еще держал в руках карандаш. Он держал его так крепко, что пальцы побелели. Наверное, это была судорога. Помощник лежал ближе к двери, и руки у него были подобраны под грудь, будто он хотел приподняться и не смог. Видимо, они работали. На планшете лежала карта, и на ней синей чертой был проложен курс на Вардё. А вышли они, как мы установили, из Баренцбурга.

— Баренцбург — Вардё? — переспросил Сорокин. — Он шел из Баренцбурга на Вардё, так?

— Да, — кивнул Гобедашвили.

— Двадцать два года работаю в тралфлоте и ни разу не слышал, чтобы на этой линии были катастрофы. Самая спокойная линия на Баренце.

— На любой линии может произойти катастрофа, Владимир Сергеевич… Так вот, осмотрели мы весь корабль. Шестерых нашли в кают-компании. Двое лежали в машинном отделении. Остальные в каютах. Все в самых невероятных позах, будто мгновенно застигнутые молнией… И потом это выражение смертельного ужаса на лицах… У всех без исключения. Будто они увидели что-то… невероятно страшное… А машины и механизмы в порядке. Репетир телеграфа стоит на «Стоп». Значит, они сначала положили судно в дрейф, а потом… Может быть, что-нибудь в судовом журнале…

— Посмотрим, — сказал Сорокин.

Он придвинул к себе толстую черную тетрадь, принесенную Гобедашвили.

В электрическом свете гладкая черная клеенка блестела, будто облитая водой, и Сорокин провел по обложке ладонью, словно хотел удостовериться, что она суха. Потом открыл журнал. Гобедашвили встал к нему за спину и заглянул через плечо.

— А, — сказал Сорокин. — Они вели записи на английском. Добро. Вот и фамилия капитана: Пер Ивар Танген.

В тишине зашелестели страницы, на которых мелькали записи, сделанные несмываемым карандашом. Вокруг напряженно дышали люди.

Наконец Сорокин поднял голову.

— Обычные вахтенные записи, — сказал он. — Вот последняя: «0 часов по Гринвичу. Смена вахт. Курс зюйд-вест, ближе к весту. Состояние машин — нормальное. Больных на борту нет». Все.

— Да, немного… — сказал радист. — Видимо, все произошло очень быстро. За несколько минут..

— Именно за несколько, — сказал капитан. — Только человек, у которого не осталось никакой надежды, будет молить о помощи именем бога. Наверное, люди умирали один за другим, потому что сразу после этих слов радист передал: «Погибли шкипер и почти вся команда».

Сорокин вынул из кармана кителя радиограмму и положил ее перед собой на стол.

— Вот последние слова: «не медлите»… здесь какие-то три семерки. «Ниже ватерлинии…» Затем еще раз три семерки, и все. Что могло быть у борта грузовоза под водой? И к чему здесь эти семерки?

— Ну, это объяснить проще простого, — сказал радист. — Он начал какую-то букву, причем так быстро, что сорвал руку на точках. Это бывает довольно часто даже с очень опытными операторами. Попытался еще раз и опять сорвал. А потом…

— Какой на судне груз? — спросил Сорокин.

— Уголь, — сказал Гобедашвили.

— Вы хорошо осмотрели трюмы?

— Да. Нам пришлось открыть оба. Уголь и только уголь. Насыпью.

— Течи нет?

— Нет. Трюмы сухие.

— В тысяча девятьсот восьмом году у берегов Англии в районе Доггер-банки произошло нечто подобное, — сказал Сорокин. — Фрахтер назывался «Шарк». Десять человек команды. Водоизмещение восемьсот тонн. В трюме пятьсот бочонков с хлорной известью. Он получил течь после шквала. Бочки подмокли. Известь закипела и начала выделять хлор. Прежде чем подошли спасатели, шесть человек отравились и умерли. Остальных сняли с борта в тяжелом состоянии. Что-то похожее произошло на «Сверре». Так мне кажется.

Набившиеся в помещение матросы и засольщики зашумели, обсуждая услышанное.

— А я розумию, що воны побачили щось и вмерли от страха, — упрямо сказал Кравчук.

— Чушь, — сказал Сорокин. — Команда-то находилась в разных помещениях. Некоторые из них были закрыты наглухо.

— История… — протянул кто-то из команды. — Сплошной туман…

В тот же миг пол кают-компании встал наискось, несколько человек, не удержавшись на ногах, упали на колени. Наверху, на палубе, что-то с грохотом покатилось и сильно ударило в фальшборт. Через секунду траулер выпрямился и все вскочили, прислушиваясь.

Сорокин решительно встал и захлопнул журнал.

— Ветер заходит с веста, — сказал он. — Мы теряем время. У нас на борту тридцать восемь человек. Гобедашвили, выберите пятерых и примите над ними команду. Вы перейдете на «Сверре», запустите машины и отведете его своим ходом в Вардё или Вадсё. Мы радируем норвежцам о происшествии и о том, что вы прибудете в один из этих портов. Возьмите с собой второго машиниста.

— Предложение дельное, — сказал Гобедашвили. — Только как быть с мертвыми? Все-таки неприятно идти двое суток с трупами…

— На борту ничего не трогайте. Только в случае самой крайней необходимости можете передвинуть тела. Этим делом займется морская экспертная комиссия.

ТАЙНА „УРАНГ МЕДАН“

Глухо гудит мотор лебедки. Повизгивают ролики, по которым ползут ваера, тянущие из глубины трал. Вот он уже на поверхности, в круге быстро тающей пены. Сорокин на глаз прикидывает: тонны полторы. До семи вечера успеют сделать еще два-три подъема. Примерно пять — шесть тонн. Двенадцать суток лова, чтобы заполнить трюмы. Двое суток потеряно на «Сверре», да еще эта несчастная Медвежинская банка: то густо, то пусто, чтоб она провалилась. Двенадцать суток авральной работы. Вот оно, рыбацкое счастье…

Авралят все. Даже боцман, перетаскивая с борта на борт тяжелый черный шланг, обдает водой дощатые разделочные столы и палубу, смывая в море рыбьи потроха и головы, оставшиеся от предыдущей разделки.

Трал повисает над палубой. Огромный сетчатый мешок туго наполнен влажным стальным блеском. Старший рыбмастер резко рубит воздух рукой:

— Давай!

Слабнет запирающий трос. Зев трала распахивается, и на палубу рушится шелестящий поток извивающейся, бьющейся, скользкой рыбы.

У разделочного стола уже приготовилась бригада.