Когда идет поезд

Воевать с ним надо - из-за него же. Последнее это дело, если человек в себя только глядит, а по сторонам ничего не видит. Никак это человеку нельзя - не зверь он дикий.

Зверь и тот из норы на солнце выходит. А нетто человеку без солнца можно?.. Надумала я - как бы это тебе половчее сказать?
– домашнюю агитацию вести, что ли. Посвоему, по-житейски. Агитаторы, те всякие красивые слова говорят, а я, думаю, его - полегонечку, исподволь.

Фактически...

Собрали нас вскоре на общее собрание, начальнику строительства и всыпали на нем сами же рабочие. Домой идем - говорю: здорово, мол, проперчили! "За дело, - говорит, - так ему и надо". Правильно, мол, - и я про то же.

И еще, мол, про то, что при других-то порядках дал бы он за эту критику пинком под зад, и ступай с богом, побирайся! Молчит. Крепенько я так за него взялась. Чуть что, я на свое поверну. Да не напрямки, а сторонкой. Вроде бы между прочим.

– Хитрая ты, - одобрительно засмеялась Клавдия.

– Не хитрая, - возразила Ольга.
– Наоборот - без хитрости. Хитрому все это без надобности. Он, хитрый-то, ночью одно может думать, а днем, на людях, - другое говорить. И проживет еще получше других. А я эдак не умею. Я что ночью, что днем - одинаковая. И надо мне, чтоб и муж мой таким был. Чтоб между нами перегородка не стояла...

– А дальше-то как?

– А дальше-то мне полегче стало. Пришли с партийного съезда газеты с докладом - у меня будто помощник заимелся. Принесла газету домой, говорю: читай вслух, ты, мол, побойчее меня читаешь. Начал со скукой, потом заскреб в затылке. "Погоди, - говорит, - один почитаю".

Сидит, губами шевелит, - пробирает, гляжу, моего мужика. Потом отдал газету, лег, - руки под голову. Читаю, читаю, гляну - не спит. Легла, спрашиваю: ну, как, мол, - есть она, правда-то? Молчит. Да мне тут от него речей и не требовалось... Дали нам весной комнату в новом доме. Сама его, к слову-то, и клала. Переехали. Теплынь, светло, кроме нас-то еще одна семья только - хоть каждый день стирайся да мойся. Гляжу - радехонек. Ходит, мурлычет, полочки где надо и не надо приделывает.

Как же так, Петенька, - спрашиваю: правды-то нет, а квартиру дали?.. Первый раз обиделся. Даже палец молотком зашиб. "Пила!
– говорит, а сам на палец дует.
– Что ты меня все пилишь? Неужели думаешь, сам ничего понять не могу?" Ругается, а у меня, веришь, на душе легче. Светлеет, вижу, человек. Только радоваться начала - опять грех новый.

– Чего еще?

– Да водочка эта, будь она неладна! Ведь как они противно, мужики эти, устроены! На душе у него сумно - от этого пьет. Все хорошо станет - и вовсе обязательно выпить надо. Вот и мой зачастил. Придет - тепленький, обниматься лезет. Я и так и сяк - нет, вижу, что-то капитальное надо. Кумекала, кумекала, и выходит одно - из кладовой его уводить надо. Ну что за радость - железки да рукавички с места на место перекладывать?

Ни уму ни сердцу ему такая работа. И от греха бы подальше. Вот, думаю, куда ему надо - на стройку, в бригаду. Как тебе вот советую. Чтоб понял, для чего руки дадены.

– Не пойдет, боюсь.

– Пойдет. Ты думаешь, мой-то сразу пошел? Как бы не так. Вот тут-то я, правду скажу, схитрила немного.

Выждала получку, приходим домой, я на стол свои деньги положила, рядышком - его. А моя-то пачка вдвое побольше. Смотри, мол, что получается, видал?.. С лица сменился, - больно я его, похож, зашибла. "А тебе, - говорит, - не хватает?" Да не в том, мол, суть - хватает или не хватает. Неловко просто получается: мужик ведь. Пойдем, говорю, к нам в бригаду, - в кладовой тебя любая девчонка заменит. Неужто тебе уважения не хочется?.. Ничего не сказал. Дня через три, четыре ли является - шлеп на стол пять сотенных! "Теперь, спрашивает, стыдить не будешь?" Откуда, мол? Усмехается. "Не бойся, не украл. Сколько лет работаю - ни разу не ловчил. Разве что на пол-литра. Так ты вынудила - радуйся". Вроде, говорю, и неглупый ты мужик, а дурак. Так ничего, выходит, и не понял. Не надо мне таких денег. "Ну не надо, - говорит, - и не надо". Сгреб и - в карман. Ох, думаю, загуляет, может, еще хуже сделала, что не взяла. Нет. День прошел, неделя - трезвый. Не вытерпела, спрашиваю: куда деньги дел? "В речку бросил". Я, мол, серьезно. "И я, - говорит, - серьезно. Завернул в тряпочку вместе с камушком и " Суру. Могу, - говорит, - место показать, только глубоко там". Посмеивается, а по глазам вижу: не врет.

Шальной!.. За то, может, такого и люблю.

– Мой-то не бросит, - вздохнула Клавдия.

– А ты дальше слушай. Незадолго, как мне в декретный идти, пришел он к нам поглядеть. Долго стоял.

Сверху оттуда всю Пензу видать - красиво. Вечером спрашиваю: ну, как тебе у нас, приглянулось? Плечами пожимает. "Ничего, говорит. Обыкновенно". Я больше об этом ни слова, и он молчок. Ладно, думаю, после декретного я за тебя опять возьмусь. А из роддома вернулась, гляжу, он утром спецовочку надевает, а на ней - известка. Это с чего? спрашиваю. Ухмыляется. "Со стройки, - говорит.
– Муж заменил жену, ничего особенного". Когда я из декретного вышла, он уже по высшему разряду работал. Руки-то у него золотые!..

– Не сумею я так-то, - выждав, пожаловалась Клавдия.

– Надо будет - сумеешь, Клавдюшка. Семью наладить, это вон что дом выстроить.
– Ольга помедлила, напевный голос ее прозвучал уверенно и горделиво: - Ты главное помни: женщина все может!

2. ЖЕНА

Он появился, когда поезд уже набрал скорость - широкоплечий, в лихо сдвинутой матросской бескозырке, в черном бушлате, с крохотным чемоданчиком в левой руке - такой большой, высокий, что едва уместился в двери купе. Никто еще не успел произнести и слова; как он, блеснув широкой улыбкой здорового сильного человека, вскинул к бескозырке руку, рокотнул молодым чистым басом:

– Здраю-желаю!..

– Тише вы!
– полный человек в голубой пижаме смешно подскочил на верхней полке, придерживая рукой квадратные стеклышки очков; желтый глазок бокового "ночника" на секунду оказался у него под мышкой.

– Экий оглашенный, - несердито попрекнула вслед за ним седенькая бабка, деловито работающая спицами в углу у окна.
– Не видишь - дите спит?..

Только сейчас моряк разглядел, что на нижней полке, справа, головой к двери, лежит женщина с ребенком - малыш, всхлипывая, затихал, мать что-то ласково нашептывала ему.

– Виноват!
– извинился моряк, с трудом удерживая рвущийся из могучей груди голос.
– Сказали, в Сызрани у вас место освободится. Я пока в коридоре, не помешаю. Мне бы только чемоданчик.

– И чемоданчик клади, и сам садись, - велела бабка со спицами, указав на свою полку и на женщину с ребенком.
– Она же вон и сходит.

– Давайте помогу, - предложил я, свесившись со своей полки.

– Я сам, спасибо.

Под неприязненным взглядом человека в пижаме моряк, даже не приподнявшись на носки, сунул чемоданчик наверх, снял и пристроил на крючок короткий бушлат, - было немножко странно, что он, такой большой и громогласный, передвигается в тесном купе легко, гибко и осторожно.

– На побывку, что ль?
– поинтересовалась старушка, поглядывая на детинушку.

– Совсем, мамаша, отслужил, - громким шепотом отозвался моряк, присаживаясь рядом и здоровенной пятерней причесывая густые темные волосы. Его крупное продолговатое лицо дышало спокойствием, большие толстые губы, казалось, едва сдерживали беспричинную, просто от избытка хорошего настроения, улыбку.

– Ждут, поди, дома-то?

– Как же, известно, ждут. Маманя с батей вроде вас -- старенькие уже.

– А я своего младшенького не дождалась. С войны.
– Старушка сурово подобрала тонкие бледные губы, зоркие глаза ее задержались, словно огладив, на лице моряка.
– С тобой вроде немного схожий был - по обличию.

– Что поделаешь, мамаша, - вздохнул моряк и с простодушной дипломатией отвлек ее вопросом: - Вы что ж, в гости к кому?

– Не знай уж как тебе и сказать. То в Уфе проживаю, то в Харькове. Отдав скупую дань неизбывному материнскому горю, старушка мягко, всеми морщинками, усмехнулась.
– У сынов живу. У этого год-два поживешь - другой обижается. Как их поделишь? У обоих ребятишки, а они, знаешь, внучата, какие дорогие! Так и ездию, так и катаюсь - эти к сердцу прирастут, а другие уже наказывают: ждем бабку-то!.. Своих заимеешь - поймешь. Не обженился еще?