Когда исчезает страх

В зале поднялся шум. С разных концов понеслись выкрики:

— Позор!

— Пусть назовет фамилии!

— Демагогия!

— К ответу Сомова!

Сомову пришлось вновь выйти на трибуну.

— Товарищи, вы у меня требуете фамилий, — сказал он. — Я, конечно, могу назвать. Но стоит ли? Как вы заметили, эти люди сами начинают кричать истошными голосами. На воре, как говорится, шапка горит, и их нетрудно опознать.

— Безобразие… Лишить его слова! — потребовали гарибановцы.

Председательствующий, сделав замечание Сомову, с трудом навел порядок. Затем, попросив выступающих выбирать менее резкие выражения, предоставил слово Ширвису.

Ян растерялся, — на Него уставились сотни глаз. В одних было лишь любопытство, в других — настороженность, в третьих — поддержка. Гарибан, блеснув стеклами пенсне, подбодрил Яна кивком головы: «Не волнуйся, мол, все идет, как задумано». А горящие глаза Кирилла и сидящих рядом с ним боксеров требовали: «Не лги, говори правду».

Что выбрать? На чью сторону стать? Только не с Гарибаном! После всего рассказанного Зосей объединиться с ним — это предательство по отношению к отцу. Но и к Сомову он не пойдет. «Буду самостоятелен», — решил Ян и негромко заговорил:

— Я не намерен оправдываться. К чему? Большего наказания, чем я понес, не бывает. У меня умер отец от разрыва сердца, а мог бы еще жить. Правда, мне говорили, что если я умело поведу себя, то гнев общественности обрушится на Сомова. Евгений Рудольфович даже придумал оправдывающую меня историю. Но мне она не нужна, как и все, что исходит от него.

— Какая история? — недоумевал Гарибан. — Что за чепуху он плетет!

— Я не плету, — возразил Ян. — Если бы сидящим здесь было известно все, что знаю я, то с вами, Евгений Рудольфович, перестали бы здороваться, а может, выгнали бы отсюда. Вы лживый и подлый человек.

Гарибан побагровел. Он вскочил с места:

— Товарищ председатель, прошу оградить… Он же не в себе, он с ума сошел!

— Не перебивайте!.. Не мешайте говорить! — послышалось с разных концов зала.

Председательствующий жестом попросил Гарибана успокоиться, а Ширвиса предупредил, что если он еще позволит себе оскорбить кого-нибудь, то будет лишен слова.

— Хорошо, я постараюсь больше не упоминать этого имени, — пообещал Ян. — Сам буду отвечать за свои ошибки. Я действительно поехал за границу с настроением, что меня там будут травить и третировать, так как для Сомова я летун, перебежчик. Меня даже предупредили: «Он мстителен, пойдет на все, лишь бы затолкать и унизить. Будь настороже и сделай так, чтобы о тебе заговорили в газетах, тогда Сомов струсит, не посмеет оттеснить на второй план». И я умышленно работал на публику, вызывая восторги у репортеров. Первый разговор на общем сборе я воспринял как стремление унизить и опорочить мой успех. Защищаясь, я, видимо, вел себя слишком вызывающе. Допускаю, что такое поведение могло возмутить. Но нужно было понять и меня. Есть же люди, страдающие повышенным самомнением. Зачем же разговаривать с ними в таких тонах? Скажу прямо: я почувствовал себя чужаком, человеком, несправедливо обиженным. А тут подвернулись какие-то почитатели, пригласили в спортивный ресторан Фридляндровой. Пили за мои успехи. Как же мне, было отказаться? Я, конечно, нарушил режим. А дальше все пошло кувырком: отстранили раз, отстранили два… и в Норвегии не выпустили на самый важный для меня матч. Я от обиды напился и натворил глупостей. Если бы со мной обошлись по-товарищески, то все бы пошло по-иному…

Говоря это, Ян верил, что именно так бы и случилось. Тодора Штоля и Лэйна он не вспоминал.

— Я не собирался оставаться в Норвегии, как это кое-кому показалось, — продолжал он. — И никогда бы не выполнил дурацкого договора. Я виноват, но снисхождения не прошу. Поступайте как сочтете нужным. Примите только во внимание, что такое произошло со мной впервые и что я получил хороший урок, который запомнится на всю жизнь. Я честно дрался…

Боясь, что в голосе послышатся слезы, Ян оборвал свою речь и сел на место.

После него выступил Гарибан. Он не спеша вышел к трибуне, протер стекла пенсне и сказал:

— Я очень огорчен, что мы с Владимиром Николаевичем так долго не понимали друг друга. У нас же одни стремления. Мы оба болеем за советский боке. Но у каждого свои методы. Нельзя, Владимир Николаевич, так непримиримо относиться к тем, кто творит новое…

— Если дневной разбой и грабеж у вас сходят за новинку, то мы на разных языках разговариваем, — возразил ему Сомов.

— Да, да, я понимаю вас, — поспешил согласиться Гарибан. — Меня тоже возмущают люди, вьющиеся около спорта, способные на всякие подлости ради меркантильных соображений. Но мы-то с вами выше всего этого! И споры у нас принципиальные…

Затуманив витиеватыми фразами смысл сомовского выступления, Гарибан с печалью в голосе сказал:

— Теперь относительно Яна Ширвиса. Прошу прощения, Владимир Николаевич, но мне действительно показалось, что вы не в силах были раскрыть и выявить со всей полнотой его талант. А так как я всегда пекусь о молодежи и тревожусь, как бы талант не потерялся, то счел своим долгом прийти на помощь. Мною было затрачено немало сил. Результаты налицо: он стал первой перчаткой страны. Но я не подвержен головокружениям от успехов. Я прекрасно вижу и отвратительнейшие недостатки Ширвиса. За границей он вел себя возмутительно. Я вам сочувствую, Владимир Николаевич. Чего можно ждать от человека, который оплевывает своих учителей? Благородства, к сожалению, мы с вами в нем не воспитали…

— Я бы просил не присоединять меня в вашу упряжку, особенно когда речь идет о благородстве, — потребовал Сомов. — И вообще не говорите «мы», я к вашим делам не имею никакого отношения.

Гарибана не смутила эта реплика, он вежливо склонил голову и сказал:

— Прошу прощения… я забыл, что вы любите обосабливаться и в боксерских делах считать себя первозачинателем. Я отнюдь не хочу оспаривать у вас пальму первенства в воспитании Яна Ширвиса. Тем не менее он все же, если мягко говорить, — недовоспитан. В этом убеждает его сегодняшнее выступление. Провинившийся готов замарать всех, в том числе и себя, полагая, что это ему поможет. Он ошибается. Подобная ожесточенность может вызвать только чувство неприязни и омерзения. Хотя я и уступил вам, Владимир Николаевич, пальму первенства, все же частица вины остается и на мне. Да, да, что же делать, на ошибках учимся. Я предлагаю применить самые суровые меры: за недостойное поведение за границей и на этом совещании объявить Ширвису строжайший выговор.

— И только-то? — удивился Сомов. — Ловко! Гора родила мышь.

— А вы что же предложите, Владимир Николаевич?

— Я бы расширил список виновников, определил бы их вину и наказал бы так, чтоб другим неповадно было.

— Не возражаю, — с поклоном в сторону Сомова согласился Гарибан. — В решении действительно следует упомянуть имя уважаемого Владимира Николаевича, тем более что он настаивает на этом.

Каверзная реплика Гарибана вызвала одобрительный смех среди его дружков и питомцев.

После этого выступления был сделан перерыв.

Боксеры, сговариваясь, кому из них выступать в поддержку Сомова, толпились в фойе и в коридоре. Из молодежи в зале оставался только Ширвис. Гарибан подсел к нему и спросил:

— Мне бы хотелось выяснить: чем вызвано твое сегодняшнее выступление?

Ян молчал, но Евгений Рудольфович видел, что на его скулах заходили желваки.

— Странно ты благодаришь, — сказал Гарибан. — Никогда не думал, что тебя одолеет трусость и… что ты таишь против меня такую злобу.