Когда море отступает

Старик долго хохотал, закатив под лоб глаза, — до чего же развеселила его местная острота!

— Так вот, стало быть, доктол Головиц — фалтук у него был класный-класный! Ну плямо мясник! А немец не спал солок восемь (Себастьен произносил: «осемь») часов подляд. А я — я все влемя стилал: уж я стилал, уж я стилал — за два дня я видел больше клови, чем за всю войну четылнадцатого года!

Он сплюнул себе под ноги.

— В Бени их там целое кладбище, канайцев-то!

Абель предложил ему сигарету. Старик повертел сморщенными руками пачку, посмеялся, увидев, что на ней нарисован золотой верблюд, и с ноткой почтения в голосе проговорил:

— Упаковка была длугая, а запах тот же. Ну что ж, пелекулим — пелдекулим!

Он закурил от самодельной зажигалки — даже на вольном воздухе сильно запахло трутом. Потом затянулся и, видимо, был поражен ароматом. Минуту спустя бережно притушил папиросу, разорвал бумагу, высыпал на ладонь табак, скатал его, размял и вобрал в свой беззубый рот.

Абель приветливо помахал ему рукой и пошел дальше. Себастьен, жуя коренными зубами табак, тоже помахал ему рукой.

— Вы напрасно сердитесь, Валерия. На этом трехкилометровом отрезке побережья наступал Шодьорский полк. Шоды. Вы слышали? Мой полк. Шоды! Тогда, значит, все ясно. Нас с Жаком высадили правее.

Абель захохотал. Он разрядился.

— Вот она, моя «правая рука»! Ах, условные рефлексы! Они сделали из нас отличных роботов — ведь это у нас держится шестнадцать лет!.. Ну ладно, Валерия! Придется нам с вами прочесать берег «сплава» отсюда. То есть слева, если смотреть по карте. Одним словом, вы меня понимаете.

Косяками рыбы находили на солнце облака, создавая стремительную игру светотени. На светлом фоне дюны замшевая куртка Абеля была похожа на военную. Абель насвистывал мотив, застрявший у него в голове после встречи с Себастьеном. Растрескавшийся дот торчал из песка, точно гнилой зуб. Чуть дальше, на черепе неповрежденного дота росла трава, пробивавшаяся сквозь золу от костра, который тут разводили туристы. Абель обнаружил вход. Зажег электрический фонарик и проник в укрытие. Шибануло аммиаком. Ход вел в более широкое и более высокое помещение; свет просачивался сюда через амбразуру с большим обзором, рассчитанную на пулемет. Стены были исчерчены свастикой. Немецкие имена, даты. Фридрих, Хофер, Хорст… По гудрону готическим шрифтом было выведено: «Лили Марлен». Слова, написанные каким-то непонятным шрифтом, не то греческим, не то старославянским… Тут же, рядом: «Клоди и Деде — любовь». Итак, Деде миловался с Клоди на этом пропитанном кровью песке, загаженном испражнениями живых и еще хранившем память о мертвых! Всюду валялись продолговатые кости. Абель не сразу догадался, что это внутренние раковины каракатиц.

Это было укрытие для расчета, обслуживавшего тяжелые пулеметы — быть может, те самые, которые так долго держали Абеля и его однополчан пригвожденными к земле. Абель подошел к амбразуре. Отсюда был виден «прелестный пляжик», испещренный движущимися пятнами купальщиков, женщин, посиживавших на холщовых стульчиках, резвившейся детворы… А что здесь творилось шестнадцать лет назад, в этот же самый послеполуденный час, когда воздух был отравлен пороховым дымом! Абель словно видел вновь разведывательные «колбасы», их серебрившиеся на солнце тросы, вновь видел пикирующие истребители. Он как бы снова дышал вонью тухлых яиц, распространяющейся после взрывов, и вот уже огнеметные танки, «крокодилы», начали извергать железо и огонь. Он видел их, голых до пояса, этих «шлё», как их называли французы, — они обжигали руки, дотронувшись до пулеметов, а пулеметы разряжались самопроизвольно — до того раскалялись у них стволы! Почерневшие лица, белки с красными прожилками, голубые мутные радужки… Голубые глаза людей, прибывших с востока, с суши, и поливавших пулеметным огнем других голубоглазых, прибывших с запада, с моря…

Сзади послышался чей-то хриплый голос:

— Wer da? [7]

Абель повернулся, подался вперед. В проеме, ведшем в соседнее помещение, выросла фигура здоровенного детины, державшего в руке что-то тяжелое.

— Verzeihung! Извините! Я думал, это мой друг Хорст. Mein Freund! Я хотел… пошутить…

Говорил незнакомец медленно — так говорят подыскивающие слова иностранцы — с резким акцентом. Он выпрямился, потом поклонился. В руке он держал фотоаппарат. Наконец вошел в помещение. Лицо у него было чисто выбрито, подбородок и скулы квадратные, глаза светлые, светлее, чем у Абеля. Он оглядел стены, обшарил их лучом фонарика. У него тоже был электрический фонарик. Вдруг парень, по-видимому, нашел то, что ему было нужно: надпись на стене. Он ткнул в нее пальцем, словно не веря глазам, и заорал:

7

Кто здесь? (нем.).

— Хорст! Хорст!

Он ликовал. Он припомнил! Что ж, ему повезло! Впрочем, для них, для тех, кто держал оборону, это было легче.

— Хорст! Хорст!

Парень показал надпись Абелю. Горделиво выпрямился, так что фетровая его шляпа с фазаньим пером коснулась потолка, и, ткнув перстом себя в грудь, назвал свою фамилию. Потом закатил глаза под лоб. Сделал вид, что спит. Жестами стал показывать внезапный налет бомбардировщиков. Руками он махал, изображая, как падают снаряды, а голова у него ушла в плечи. Представление, вначале довольно пресное, становилось все драматичнее. Немец зевал, встряхивался, изображал тревогу, играл одновременно и за фельдфебеля, и за наблюдателя, и за подносчиков, и за пулеметчика, и за офицера.

— Jawohl! [8] Хайль Гитлер! Хорст! Хорст! Schnell! [9]

Он подскочил к пулемету, бережно оттащил труп товарища. Плохо дело! Затем сел на ящик, прицелился, затрясся всем телом. Сменил магазин, обжег себе пальцы, обернулся, некоторое время дико вращал глазами у самого лица второго свалившегося на пол товарища, потом снова взялся за пулемет, помочился на ствол, чтобы охладить его, сел, поискал магазин, скинул гимнастерку, дал еще несколько редких очередей, затем встал, прикрыл руками живот и, задыхаясь, с горящими глазами вжался в стену, возле умолкнувшего пулемета.

8

Слушаюсь! (нем.).

9

Живо! (нем.).

Дверь из соседнего помещения вела на залитую солнцем площадку. Немец, раненный, растрепанный, вышел развинченной походкой из блиндажа и рухнул на песок.

Он не шевелился.

Так, стало быть, это серьезно?

Быть может, волнение?.. Неожиданность?.. Прошлое, точно бандит, берущее за горло?.. Абель наклонился над немцем, встряхнул его. Тело у немца было безвольное. Видно, ему в самом деле плохо. Да нет! Вот он приоткрыл сверкнувший лукаво глаз.

Здорово сыграно! Наружи радужка его стала незабудковой. Vergissmeinnicht. На солнце немец казался толще, старше, потрепаннее — настоящий противник. Лицо у Фридриха вытянулось, он вяло поднял руки, растопырил пальцы. Жалкий. Осунувшийся. Побежденный. Несчастный. Опозоренный. Пленный. Kaputt.

Итак, Фридрих тоже явился. Он тоже был позван. Вызван. Призван. Кем? Ради какого парада в Елисейских полях, для какого лагерного сбора теней, ради какого призрачного свидания возвращались на Западное побережье Франции и наступавшие и оборонявшиеся?

Какому распоряжению они подчинялись?

В чьем распоряжении находились, сами того не зная?

Фридрих явно повеселел. Теперь он изображал жизнерадостность. Блаженство путешествовать. Блаженство хорошо питаться. Купаться в море. Лежать на солнце. Спать. Он показал на фигуру Валерии в купальном костюме, сделал восторженный жест в знак того, что он восхищен ее формами. Затем, прищелкнув языком, откупорил, бутылку, налил по стаканчику, один протянул Абелю. Абель не мог отказаться от стаканчика, хотя бы и воображаемого! Он чокнулся, выпил до дна, тряхнул стакан в доказательство, что там не осталось ни капельки, и, изо всех сил хватив его об цементный пол, вдруг, ни с того ни с сего, пошел плясать, как пляшут русские, а немец между тем прихлопывал в ладоши, да все быстрее и быстрее. Наконец Абель, тяжело дыша, выпрямился. Теперь уже изображал он — изображал грандиозную картину высадки: неоглядное побережье, бескрайнее водное пространство, самолеты, бесчисленное множество судов, сзади — Соединенное Королевство, еще дальше — американский континент. Затем все для него свелось к нескольким метрам, на которых пехотинец ползал, ерзал, извивался, стрелял, молился богу, скреб ногтями землю, и все это в дьявольском ритме «Ритуального танца огня». Вжавшись в песок, Абель наугад стрелял из автомата. Он показал на раненых товарищей — санитары уносили их по направлению к Великой Армаде. Наконец, как только что сделала эта церемонная горилла — немец, он вытянулся во весь рост, приложил руку к сердцу, а затем жестом мушкетера вытянул ее в сторону взморья.

На взморье дремала мирная жизнь.

Немец, сложив губы сердечком, придерживая двумя пальцами край своего длинного зеленого непромокаемого плаща, словно это был подол платья, напевая галоп Оффенбаха, пустился танцевать канкан. Танцевал так, что хрустели суставы. Потом сел от хохота на землю. Абель подсел к нему. Оба нарочито тяжело дышали, посмеиваясь над собой и над хандрой, пришедшей к ним с возрастом. Представление, которое они только что дали, пробудило у них воспоминания далекого детства — они, как два петуха, расположились друг против друга, согнули ноги в коленях, уперлись пятками в пол, приставили ладони к ладоням, и каждый начал пытаться свалить другого… Они вертелись, крутились, подавались назад. Сейчас им было по двенадцати лет… Наконец появился Хорст. Его изумленный вид насмешил их.

Ну, конечно, это «его» дот… Вот из-за таких-то вот обезьян Абель чумел, уткнувшись носом в водоросли, доведенный до остервенения укусами этой мерзости — песочных блох, под пологом пуль, который натягивали над его головой Хорст и Фридрих! Он пожал Фридриху руку, крепко тряхнул ее и выпалил:

— Если б я все это рассказал Валерии, она бы сразу заподозрила меня в том, что я насосался кальвадосу! Прощай, белокурый! Очень рад был с тобой познакомиться. Счастливого пути, но больше сюда не приезжай!