Когда море отступает

— Она еще девушка, — говорит Жак.

— Угу, — смущенно отзывается Абель.

— Я проверял.

Возвещающее зарю молочно-белое пятно, в котором есть что-то омерзительное, расширяется. К берегу с волны на волну движется баржа — слышны частые вдохи и выдохи ее дизель-мотора.

Жак достает из кармана вересковый «Денхилл» — трубку истинного джентльмена.

— Это Дженнифер мне подарила.

Абель берет трубку, переворачивает ее, а затем, сильно побледнев, молча возвращает. Жак набивает «Денхилл». Кто же это курит в пять утра? На палубе завзятые игроки все еще режутся в покер. Бывают дни, когда почту не пропускают. Запертые казармы, инструкции, вытверживаемые наизусть, боевые учения, подготовка к высадке — все это держит нервы в неослабном напряжении. Люди искусственно подогревают в себе удаль. Их бьет лихорадка, ламаншская лихорадка.

— Вот уже два месяца, как я перестал понимать, кто я: малый или девка, — говорит один парень.

— Ты на сколько старше меня? — спрашивает Абель Жака, а сам думает об этой шлюшке Дженнифер.

— Я родился в двадцать четвертом. В мае двадцать четвертого. Валерия старше меня на год.

Да, ведь у него еще Валерия! Вот тип!.. Оба таращат глаза, как дети, которым не хочется идти спать. Они уже видели в губчатом небе — сначала при свете бомбардировки, потом при свете зари, закутанной в грязные простыни, — всевозможные фигуры, случайной игрою этого света рожденные, слышали шорохи и отдаленный гул. Воздушный налет начался, как раз когда баржа застопорила. Земля — изумленная великанша — приподнимается. Серое сменяется сизым.

— Высадимся торжественно! — замечает Ти-Руж.

— Ногами вперед, старичок!

Симеон боится смерти. Он сознается в этом так откровенно, что эта откровенность есть уже признак смелости.

— Матросы и те болеют, — добавляет он с отвращением.

— Ты блевал? — спрашивает Жак, яростно посасывая трубку.

— Нет.

— Так чего ж ты хнычешь?

А между тем Симеон говорит правду. Матросы и те болеют!

— Куда делся Птижан?

Птижан — лейтенант, квебекский адвокат с девичьим лицом. В двадцать пять лет он выглядит как «сын полка», команду подает женским голосом. Вокруг них говорят по-английски. Шоды выделены в особый отряд связи при английском полке. Небо начинает приобретать цвет подсиненного белья. Уже можно различить море. Жак впивается зубами в черенок новенькой трубки — наверно, ему жжет язык. Но он еще подбадривает Абеля:

— Не делай постного лица!

Абель не отвечает. Историю с Дженнифер он ему не забудет! А между тем Жак-то знает, что Абель и Дженнифер… Что-то еще, помимо стыда, мешает Абелю говорить: странная тишина. Вот уже несколько минут, как они принимают участие в немом фильме: кадр всякий раз запечатлевает вспышки, похожие на вдруг расцветшие причудливые пионы, но слышно при этом лишь могучее дыхание Ламанша. Внезапно все побережье приподнимается, распадается, дробится и вновь опускается, каким-то чудом собирая свои куски. Опять гремит гром! Они приветствуют оглушительными криками «Ура!» бомбардировщики, которым предстоит разрушить пресловутый Атлантический вал.

У Абеля щеки впали, на висках пот; он снимает каску. Лоб оказывается до странности чувствительным к холоду. Им выдали новые каски — нечто среднее между старинным английским «тазом с подбородником» и американским «футбольным мячом». Абель глотает пилюлю от морской болезни. Баржа наполняется водой, гнилой водой. Они вычерпывают. Не помогает. Тогда вступают в дело салатницы касок. То выпрямляешься, то наклоняешься, низко опустив голову, едва не упираясь носом в дно, и от этого тебя позывает на рвоту.

Линия огня, всего несколько минут назад разрушавшего побережье, переместилась. Суда подходят ближе к берегу. На баржу обрушиваются фонтаны брызг. Плавающий танк, доставленный сюда транспортным судном, это сказочное чудовище в нелепой резиновой юбке, неуклюже скользит по слизистой воде; в башне виден голый до пояса человек.

— Дональд Дак, — говорит один из англичан в таком восторге, точно он сидит в кино.

Покряхтывая на волнах, танк ползет, словно краб. Он в самом деле похож на Дональда, утенка Де-Де! Внезапно взрывается огненный апельсин, и непрочный бурдюк лопается. Башня пикирует на нос. Человек уже в воде. Другой, скорчившись, вылезает из узкого отверстия. Показался третий — видны только голова и плечи, — он делает отчаянные усилия. Корчась в отвратительных судорогах, танк идет ко дну. К барже медленно приближается масляное пятно. У Абеля текут слезы, он держит в руках бумажный мешочек, которым его с материнской заботливостью снабдило интендантство, но его рвет мимо, он швыряет мешочек, в бешенстве трясет испачканными руками и скрючивается над кипящей водой.

Абель и Жак дружили в Англии, дружили и беззлобно соперничали: во-первых, в любви, и тут торжествовал Жак, а во-вторых, в спорте, и тут победителем был Абель. Потом их разделила Дженнифер. Их разделила трубка, которую эта дрянь подарила Жаку. Абель поглаживает свою трубку, которая лежит у него в кармане, но показать ее не решается. Сейчас, в это мутное раннее утро, дружба между ними восстанавливается, несмотря на трубку и на юную буфетчицу, благодаря огненному апельсину, благодаря масляному пятну на воде, благодаря танку, пошедшему ко дну.

Плывут низкие облака, утыканные кричащими чайками. Канадцы приветствуют снаряды свирепой бранью. Баржа, истерзанная этой чертовой боковой качкой, конца которой не предвидится, дает крен. Как это ни странно, с рассветом видимость еще уменьшается от взрывов, дымов и водяных брызг. Солнце выпрыгивает огромным красным, окутанным ватой шаром — солнце госпиталей. Канадцы перешептываются, охваченные тем волнением, какое испытывали при виде солнца первобытные люди.

Вадбонкер бормочет что-то непонятное:

— На солнце-то оно, на солнце…

Морская артиллерия замолкла. Над заплеванным морем нормандская земля всплывает тоненькой ленточкой, вырисовывающейся на фоне неба, по которому бегут с запада облака, всплывают низенькие домики, сочащиеся страхом, изувеченные деревья и остроконечная колокольня, голубеющая в розовых отсветах молодого солнца.

— Как в западне, — опять бормочет Вадбонкер; должно быть, он долго думал, прежде чем изречь эту мрачную истину.

Покашливание дизелей затихает, лебедки разматывают цепи, матросы галдят. Баржи поворачиваются и, выдерживая боковую качку, брасуют, дрейфуют, затем идут напрямик. Берег быстро движется им навстречу. Баржа с нестерпимым для слуха визгом скребет по дну. Матросы бросают сетку. Солдаты сшибаются, потом один от другого отрываются, потом снова, чертыхаясь, валятся друг на друга. В минуту затишья каждый из них тупо глядит на вещевой мешок того, кто впереди. Рупор хрипло, как на вокзале, отдает распоряжения. Абель — на расстоянии одного метра от зеленой воды. Тот, кто впереди него, уже в воде по самый пуп. Волна захлестывает его. Человек выплывает, вид у него растерянный. Новая волна подхватывает его и бросает вперед. Подводные взрывы, урча, плюются целыми снопами пены. Абеля раздражает неумолкающий стук — неравномерные удары молота по железу, дикий грохот слесарни. Раздираемый страхом перед морем и страхом перед пулями, Абель прыгает в маслянистое море. Бултыхаясь, он наталкивается на резиновую лодку, которую подталкивают англичане, бросает в лодку свой карабин с примкнутым к нему коротким штыком, отдувается, ищет глазами Жака во всем этом сером, о котором уже нельзя сказать, что это такое — жесть, цемент, воздух или вода.

— Жак!

Звать бессмысленно в этом содоме.

Абель, преодолев животный страх перед морем, оборачивается и, медленно передвигая форштевни-ноги, идет навстречу волне. Жак, должно быть, ухнул в яму — вон он: его тянет вниз, а он барахтается, с трудом удерживая автомат. Спасательный пояс у него соскользнул, и он, теряя равновесие, нелепо дрыгает ногами. Абель, держась на своем поясе, толстом, как Мэй Уэст, старается подплыть к нему как можно ближе. Волна отбрасывает Жака к барже, перевертывает его и наконец дает занять нормальное положение: ноги у него оказываются внизу. И вот он снова на поверхности, икает, плюется, ловит ртом воздух; ему удается избавиться от резиновых грудей.

— Вперед, вперед! — кричит Птижан. — Леклерк! Вперед! Что вы так жметесь друг к другу?

Абель ступает. Абель идет. На берегу волны разворачиваются свитками. Абель находит резиновую лодку и свое оружие. Страшный день… Лейтенант Птижан растягивается во весь рост. Он фыркает, плюет, яростно машет руками. Страшно. У Абеля стучит в висках, он валится наземь. Он вдруг понял все.

Зарыв подбородок в песок, уткнувшись в него носом, он в бешенстве схватывает маленькое светящееся ракообразное, земляную креветку, но креветка выскальзывает из его сжатых пальцев. Жадная эта тухлятина еще отвратительнее, чем пули! Совсем близко от Абеля торчит сломанный брус. Абель вытягивается, опираясь на локти, и ползет. Возле бруса плавают в канаве креветки. Огромные, ржавые, обмотанные колючей проволокой козлы заслоняют горизонт. Автоматы вступают в перестрелку с немецкими пулеметами. Абель стреляет между козел. Отдает в плечо. Он опять стреляет. Ни в кого. Просто, чтобы почувствовать, что ты жив. Вверху пологи из пуль. Впереди мины, рогатки, проволочные заграждения. Позади — с грохотом расстилающиеся свитки, море, не вернувшее Жака. Боже мой, где Жак? Липкий сверток пристает к его ноге. Пяткой другой ноги он отдирает его. Их здесь четверо, пятеро, шестеро, считая с Птижаном, укрывающихся за наклонными брусьями — остовом гигантского мола.