Когда море отступает

— Я в школу не хожу. Мой старик хочет, чтобы я сдох на работе. Сука!

Абель присвистнул от изумления.

— Так вот о чем поется в песенке, — сказал он. — Девушку зовут Малюретта. У нее пятка болит.

— Что, что болит?

— Пятка.

— А я думал…

— Мать предлагает ей разные средства… Луковицу, картошку, репу и, наконец, мальчика.

— Ну, конечно!

— Почему «конечно»?

— Этим всегда у них кончается.

Абель улыбнулся. Сейчас у проникшегося к нему доверием ребенка был чудный взгляд — Абель видел перед собой воплощение отрочества, каким оно выглядело в древние времена: с мальчика можно было лепить лик Девы для статуи. Из глубины средневековой Франции мальчик высматривал себе друга. И они запели дуэтом — тонкий голосок мальчугана заливался на фоне низкого голоса взрослого дяди:

…Ешь сосиски. — Слишком склизки. — Ну так сало. — Слишком вяло! — Вот треска. — Она плоска!

Мальчуган взял Абеля за руку. «Опять! Я ищу мужчину, а нахожу ребят. Впрочем, тот мужчина тоже был ребенком, и его нет в живых».

— Пить хочешь? Я угощу тебя содовой. Лимонадом.

— Вот здорово! — обрадовался мальчик и нерешительно добавил: — С мятой?

— С мятой.

Абель делал большие шаги.

— За тобой не поспеешь! Ишь, какие у тебя ножищи!

Мальчуган остановился, Абель тоже. Паренек с детской неумолимой требовательностью впился своими черными глазами в голубые глаза Абеля.

— Скажи!

— Ну?

— Ты был там?

— Где там?

— Да вон!

Мальчик показал пальцем на яму, замялся, а потом с необыкновенным тактом спросил:

— Ты был там… прежде?

— Да, — ответил Абель, и к горлу его подступил ком.

Пели они всю дорогу до самого городка.

Был Троицын день, и гуляющие видели, как мимо придорожного креста прошли сынишка этого пьяницы Куршину и «канайец», которого тот подцепил. А «канайец» чувствовал, что с плеч у него свалилась тяжесть, то есть Валерия, в руке он держал шершавую детскую ручонку, а в душе у него пели птицы.

III

— Стой! — рычит Абель.

На фоне огней заката вырисовываются черные силуэты. Жак, лежа на животе, нащупывает автомат. Абель с карабином в руке — придушенно:

— Да стойте же, сволочи!

Три тени слиплись.

— Стрелять буду! Слышите? Буду стрелять!..

Одна из теней делает ему знак. Оружие прыгает в руке Абеля и бьет его по бедру.

— Нье здрелять, nicht здрелять! Ми пленний…

Абель с удивлением узнает своих подопечных. Вид у них, как у детенышей, нашедших матку. Вот я вас сейчас оближу! Я вас сейчас оближу! Они говорят одновременно. Должно быть, умоляют канадцев не покидать их. Ага, теперь вы вспомнили про законы военного времени? А сами-то вы их соблюдали? Когда вы побеждали, вы их побоку! Абель садится на пень, снимает каску и с отвращением вытирает пот, а Жак между тем высокопарно говорит:

— Господи, укажи мне мое стадо!

В опустошенном парке вопросительно переглядываются статуи. Вода в фонтанах не очень соблазняет Абеля и Жака. Немец пьет из горсти. Абель подносит воду ко рту и сейчас же пиликает. Они идут по дому, проходят гулкие его валы, опить перелезают через стену и попадают в «Палестины», кажущиеся призрачными благодаря как бы витражному освещению, озаренные двумя солнцами — солнцем настоящим, светящим над пляжами Котантена, и солнцем войны, горящим в стороне Кана. Абель и Жак обходят проволочные заграждения, воронки, в которых стоит гнилая вода, сваленные в кучу лебедки, разбитые танки, земледельческие орудия, кладбище повозок. Абель налегает плечом на дверь и входит в сводчатую комнату. При свете электрического фонарика видно, что это пекарня, полная непроданного хлеба — батонов, плюшек с подрумяненной корочкой, золотистых булочек. Шаги будят громкое эхо в мертвой пекарне, а пекарня показывает вошедшим раскрытую печь, квашню, белое тесто, залитое тонким слоем шоколада. Абель ломает хлеб — кусок себе, кусок Жаку. Немцы набрасываются на хлеб, набивают карманы. В тишине слышно, как челюсти перемалывают хлеб, выпеченный вервилльским булочником, замешанный еще до Освобождения, поставленный в печь под бомбежкой, обыкновенный честный хлеб, но только лучшего качества, потому что булочник к муке, которую выдают по карточкам, подмешивает рыночную муку, хлеб, который в течение бесконечно долгого дня войны постепенно терял свою влажность и который все еще хрустит на зубах.

Жак ищет, нет ли чего попить. Все заперто на ключ. Ломать двери он не решается. Абель и Жак выходят наружу. Ночь не спит. Разрушенные здания дымятся, пахнет подгорелым молоком. На втором этаже тускло поблескивает золотая голова игрушечной лошадки. Раскачиваясь в воздухе, падают на землю ракеты — от них становится светло, как в аптеке. Осколки со свистом черкают стены. Абель и Жак пробегают по двору фермы, падают, поднимаются, мечутся между звеньями обрушившейся стены, торчащими, как гнилые зубы, одновременно пролезают в сени. Дверь настежь распахивается — кажется, она вот-вот сорвется с петель. Врывается ветер и раскидывает по полу бумажки. Раздается треск, а потом что-то медленно, бесконечно долго обваливается — это сзади них рухнула крыша. Карманный фонарик обшаривает стрельчатые своды спуска и лестницу, скользкую от грязи. Абель и Жак сбегают в подвал. Молодая женщина в комбинации и полосатой юбке, с рассыпавшимися по плечам рыжими волосами в ужасе смотрит на них.

— Не бойтесь, сударыня, не бойтесь…

— Вы — французы!..

— Канадцы.

При виде полуодетой женщины у Абеля пробуждается атавистическое желание. Сразу стало сухо в горле. Ноющая боль в крестце.

— А… а боши? — спрашивает она, и губы у нее дрожат — она еще не смеет верить своему счастью.

— Ушли! Вы здесь давно?

— Не знаю. Во всяком случае, не меньше суток. А как село?

Абелю неловко. Как будто это он разрушил родные ее «Палестины»! Он наводит фонарь на Жака — Жак великолепен в роли освободителя, грудь его вздымяется под курткой от переполняющих ее благородных чувств. Женщина наконец поняла — волнение ее растет.

— Господи! Значит, они высадились?

Она проворно зажигает две свечи, прилепленные к коробкам с камамбером. Жак тушит свой фонарь. Вместо холодного, механического света — живой свет, от которого их тени пускаются в пляс. Тень растрепанной женщины похожа на непропеченный, с отставшей верхней коркой хлеб. Бретелька бюстгальтера упорно сползает — женщина машинально поправляет ее. Она подходит к печурке и начинает мешать в ней. Угли краснеют. Женщина снимает кочергой кружок и ставит котел. Затем оборачивается — щеки у нее раскраснелись. На матраце барахтаются двое детей.

— Ваши? — спрашивает Абель.

— Маленький. А тот, что постарше, — сын моей сестры.

Она ищет платье, но не находит, затем, прикрыв рукой пышную грудь, направляется к лестнице и внезапно испускает крик. Абель хватается за карабин, но тут же успокаивается, услышав, как гаркнул Жак:

— Вон отсюда, свинья! Я тебя, сукин сын!

Жак набирает горсть мусору и швыряет. На глазах у ошеломленной женщины немецкая проныра в стальных очках все убыстряет извиняющиеся жесты и наконец исчезает. Нет, правда, что во всем этом может понять бедная женщина? Англичане, говорящие по-французски с чудовищным акцентом, выгоняют немцев, запуская в них штукатуркой!

Пленные, поясняет Абель. — Попались, как мухи в мухоловку!

Старший мальчик прижимается к тетке. Машинально гладя его по голове, она повторяет:

— Пленные!

Абель подходит к ней. У мальчонки горят глаза от восторга:

— Дядя! Покажи ружье!

— Жерар! — останавливает его женщина.

— Бошам крышка, — успокоительным тоном говорит Абель.

Грохот, от которого дрожит подвал, показывает, что это утверждение не совсем точно. Женщина не вполне верит Абелю. Он ведь тоже ребенок, только большой! Ей хочется что-нибудь ему сказать. Но она не знает, что. И отходит к печурке.

— Извините, пожалуйста, — говорит Жак, вдруг сделавшись воспитанным молодым человеком, — нам очень хочется пить…

Она идет к бочонку и наливает сидру в стаканчики из-под горчицы.

— За освобождение Нормандии и нормандок! — провозглашает Жак.

Он ей нравится — нравится то, что у него такая белая кожа, нравятся ямочки на щеках, темно-голубые глаза, вежливость и детский смех.

— Ну что ж, за освобождение так за освобождение!

Абель пригубливает этого сильно пахнущего яблоками напитка и чихает.