Когда мы состаримся

Точно заковыристое древнеримское проклятье разносилось по коридору из-за двери: His atacem, panacem, philacem, coracemque, facemque! [24] И опять, и опять.

Предостерегающе сжав мою руку — молчи, мол, — Фанни приложила ухо к двери и громко рассмеялась. И как это можно потешаться над бедным тугодумом-школяром, которому не даётся незаменимое, пригодное на все случаи жизни правило, когда в греческих словах dropax, antrax,climax et cetera [25] второй слог должен быть долгим, а когда кратким. Поистине золотое правило, способное уберечь от множества житейских неприятностей.

24

Латинский стишок из заимствованных (греческих) слов с окончанием на «икс», составленный для лучшего запоминания.

25

Et cetera — и так далее (лат.).

Но Фанни оно почему-то лишь забавляло.

Со смехом распахнула она дверь, предоставив мне следовать за собой.

Это была крохотная каморка под лестницей с двумя кроватями друг напротив друга. На одной приметил я свои домашние подушки, значит, теперь будет моя. У окошка — письменный стол, на нём — сальная свеча с фитилём, успевшим разрастись в целый гриб в подтверждение того, что одуревший от дикого труда не замечает даже, светло или темно; до нагара ли ему, если и оглянуться некогда.

Облокотись о стол и запустив руки в волосы, над истрёпанном распухшей от постоянного листания книжкой сидел приятель мой Генрих и зубрил отчаянно, немилосердно.

Лишь при звуке открывшейся двери оторвался он от треклятой своей книжки.

Генрих очень походил на мать и бабку, нос у него точно так же выдавался, зато волосы, жёсткие, как щетина, были отцовы, только чёрные и подлиннее, торчком стоявшие на макушке, а надо лбом нависавшие козырьком, наподобие каскетки. Фамильной отметиной его не обделили, родинка и у него красовалась, на сей раз на самом носу.

Испуг, радость, подозрение, быстро сменяясь, промелькнули в его поднятых над учебником глазах.

Бедняга подумал было, что дождался амнистии и это вестница её, с белой салфеткой посланная пригласить его на ужин. Просительно, с робкой мольбой, улыбнулся он Фанни, но, увидев меня, смешался.

А та подступила к нему, уперев руку в бок и требовательно указывая другой на книжку: спрашивая, вероятно, выучил ли урок.

Высоченный Генрих послушно вытянулся перед своей маленькой экзаменаторшей, едва достававшей ему до бантика под подбородком, и поспешно приготовился отвечать. Подал сестре учебник, бросив напоследок взгляд на опротивевшие, неудобоваримые строчки, глотнув судорожно, откашлялся, будто очищая путь долженствующим политься словам, и, моргая, начал:

— His atacem, philacem…

Фанни покачала головой. Неправильно.

— His atacem, coracem… — испуганно поправился Генрих.

И опять неверно. Бедный малый раз пять-шесть начинал сначала, но никак не мог выстроить в ряд окаянные эти словеса. И, чем чаще довольная сестра качала головой, тем быстрей сбивался, придя в конце концов в такое расстройство, что совсем замолчал. Покраснев, как индюк, и скрежеща зубами от ярости, выхватил он у Фанни книжку, швырнул на стол и в миллионный раз принялся с выпученными глазами твердить колдовское заклинание, кулаком ударяя себя при каждом слове по затылку: «His atacem, panacem, coracem, philacemque, facemque».

Фанни неудержимо хохотала над этой сценой.

А я так очень пожалел собрата. Мне ученье давалось легко, и я посмотрел на Генриха сочувственно, как путешествующий в застеклённой карете на босоногого странника.

Фанни же не знала пощады.

Генрих взглянул на неё, и я, даже не зная языка, по глазам понял, что он просит поесть.

Но у бессовестной, бессердечной сестрицы хватило духу ответить отказом.

Тогда из добрых побуждений — да и самолюбие подталкивало, хотелось доказать поскорей этому коварному созданию, что не для себя с тарелки стянул, — я подошёл к Генриху и, положа великодушно руку ему на плечо, подал принесённый крендель.

Тот вскинулся, будто дикое животное от ласкового прикосновения, и так шваркнул крендель на пол, что тот разлетелся на куски.

— Dummer Kerl! [26]

Таково было — помню хорошо — первое почётное звание, которым он меня удостоил.

И ещё, встав и глянув свысока, ткнул меня большим пальцем в темя и быстро провёл костяшками пальцев по голове.

На школьном жаргоне это прозывалось «Holzbirn». [27]

Кто не забыл символического значения этого жеста, знает, что выражал он глубочайшее презрение старшего ученика к младшему и принадлежал к разряду оскорблений, которых самые осторожные дипломаты не спускали.

26

Дурак, болван! (нем.)

27

Буквально: «деревянная груша» (нем.). В дореволюционной русской школе — «волосянка».

Да ещё перед этой девицей!

Генрих был выше меня на голову; невзирая на это, я схватил его поперёк живота, и мы начали бороться. Он старался оттеснить меня к моей кровати, чтобы повалить, но я изловчился, опрокинул его на его собственную, прижал ему руки к груди и держал, твердя в ожесточении:

— Будешь есть крендель? Подымешь крендель сейчас же?

Он лягался, кусался, потом вдруг расхохотался, прося — на удивление мне по-латыни — отпустить; давай, мол, мириться. Я отпустил его, мы подали друг дружке руки, и Генрих сразу пришёл в хорошее настроение.

Но всего удивительней было, что Фанни, вместо того чтобы броситься брату на подмогу, глаза мне выцарапать, всё время визжала от восторга и хлопала в ладошки. Её наша драка только забавляла.

Втроём полезли мы разыскивать куски кренделя, которые добрый малый тотчас и отправлял по назначению с довольным видом. Тут Фанни тоже достала несколько припрятанных для него яблок. Ну и ну! Оказывается, у этой нахальной девчонки то же было на уме.

С тех пор мы стали с Генрихом добрыми друзьями — и дружим по сей день.

Я улёгся, думая с любопытством: что-то приснится мне в этом доме? Есть такое поверье: сон, увиденный в чужом месте, где ночуешь впервые, обязательно сбывается.

Мне приснилась моя курносая знакомица.

Привиделась она мне ангелом — с такими же точно пёстрыми крыльями, как в одной поэтической легенде Верешмарти, [28] прочтённой незадолго перед тем. Я шёл, а она парила возле, только ноги у меня были как свинцовые, плохо повиновались, а надо было спасться от чего-то, убегать, и вот она коснулась моей руки — и я тоже с нею понёсся, еле касаясь земли.

28

Верешмарти Михай (1800–1855) — венгерский поэт-романтик.

Ужасно меня это раздосадовало. Курносый ангел! Бывают же такие нелепые сны.

На другой день мы встали рано, мне показалось — ни свет ни заря, так как в узком дворике, куда смотрело окно нашей каморки, было совсем темно. Подручному пекаря, Мартону, вменено было поэтому в обязанность кричать ежедневно в дверь перед утренней выпечкой: «Surgendum, discipule!» [29]

Услышав первый раз это громогласное понужденье, я вознегодовал: подумать только, подымать насильно, что за наглость. Но Генрих мигом вскочил, растолкал меня, и, подкрепляя латынь жестикуляцией, предложил: пошли в пекарню, посмотрим, как кренделя, рогалики пекут. Можно прямо так, в холстинковых рубахах, как пекари ходят.

29

Подымайся, ученик! (лат.)