Когда мы состаримся
Шрифт:
И женщины не ложились допоздна. Сидели в ожидании на воздухе, у веранды. Была дивная, тёплая лунная ночь.
Обняв Фанни за плечи, бабушка рассказывала ей, как, много лет назад, они с невесткой вот так же ждали приезда Лоранда с братом. Но то была ужасная ночь и очень, очень грустное ожидание. Ветер шумел в акациях, тучи наперегонки неслись по небу, и собаки выли на деревне. И вот застучали колёса, и в ворота въехал воз с сеном, а в сене был спрятан гроб. Пришлось доставлять тайком: люди здесь очень суеверны, думают, что поля побьёт градом, если провезти покойника.
Ну а сейчас совсем не то. И ночь какая тихая, ни ветерка. Люди,
Но откуда ни возьмись — воз, который останавливается у ворот. Дворня сбегается открывать.
Негромкий перестук колёс — и воз въезжает. Как тогда. А за ним, взявшись за руки, как тогда, входят оба брата. Женщины бегут навстречу. Лоранда целуют, обнимают первого. У всех на устах один вопрос:
— А жена твоя?
Лоранд молча указывает на воз. Говорить он не в силах.
— Жена в гробу, — отвечает Деже за него.
XXXII. И вот мы состарились!
(Из дневника Деже)
Целых семнадцать лет минуло с тех пор, как Лоранд снова вернулся домой.
Какими мы с ним стали стариками!
Семнадцать лет уже сами по себе — время немалое, а такие тяжкие, как эти, и тем паче.
Не припомню даже, чтобы когда-нибудь люди седели так рано, как наши современники.
Провожая год ушедший, мы только и знаем, что вздыхаем: ну, слава богу, прошёл! А следующий оказывается ещё тяжелее. Вот какие настали времена.
Вера, надежда, любовь к ближнему слабеют и слабеют; скудеют и состояния, и души; силы иссякают; жизнь общественная угасает. Не с безразличием даже, а уже просто с отвращением взираем мы в будущее. [182]
Через год после кончины бедной Ципры Лоранд с оружием в руках отправился на то весёлое состязание, где главным призом служит смерть. [183] Не буду говорить о днях былой славы, какой прок? Всё равно мало уже кто их и помнит.
182
Речь идёт о мрачной поре после поражения венгерской революции 1848 г.
183
Намёк на освободительную войну 1848–1849 гг. против Австрии.
Солдатом, во всяком случае, Лоранд оказался хорошим.
Он уже от природы всегда отличался нужными для того качествами. И мужества ему было не занимать, и физической силы, и пыла, и стойкости. Так что бой, борьба сами по себе были для него отрадой, а тем более — в его душевном состоянии!
Сердце разбито; первая любовь посрамлена, втоптана в грязь; вторая в разгаре, в расцвете подсечена убийством любимой. Душа устала, пресыщена жизнью; гнетёт и тяготеющий над семьёй злой рок. Постоянно маячила перед ним жуткая участь: хочешь не хочешь, а угодишь всё-таки в конце концов в ту зияющую восьмую нишу, остававшуюся свободной.
И когда начались сражения, он воспрянул духом. Явился в военной форме и с блистающими глазами сказал, встряхнув мне руку:
— Ну, вот он, базар, где легко можно сбыть эту никчемушную, гроша не стоящую жизнь!
Свою, однако, сбыть не удалось.
Он прославился дерзкой отвагой, подвиги его удостоились поэтических дифирамбов. Известность, почести — всё
ему выпало, только смерть, которой он искал, его обошла.От батальона, в котором он начал службу, осталась едва десятая часть. И он был среди тех, кто даже раны не получил.
А сколько смертоносных пуль просвистало над головой!
Как жадно прислушивался он к полёту этих заунывно посвистывающих вестниц смерти, как жаждал встречи с этими новейшими Парками, которые во мгновение ока могут вас отправить на любую другую звезду! Но тщетно. Они слишком хорошо знали его — и не трогали.
Эти звонкие пчёлки бранных полей — словно самые настоящие пчёлы: кто смело ходит средь них, того не тронут, прожужжат мимо; кто трусит, того и укусят.
Однажды пуля пробила на нём кивер.
И он всё жаловался мне: «Хоть бы на вершок пониже!»
Наконец в одном из сражений осколок гранаты парализовал ему руку, и когда он, теряя сознание от удара шашкой, свалился с лошади, ещё и казацкая пика проткнула его насквозь. [184]
Но и то он не умер.
Несколько недель провалялся в походном лазарете, в палатке, пока я не приехал за ним и не отвёз домой. Там Фанни ходила за ним. И выходила.
Сколько раз доводилось мне слышать от него: «Какие вы нехорошие! Зачем так любите меня! Какую дурную услугу оказал ты мне, брат, привезя из лазарета! Как жестоко было с твоей стороны, Фанни, бодрствовать возле меня ночи напролёт! Какой это был напрасный труд — стараться вернуть меня к жизни! О, как же я зол на вас, несносные вы люди! Ну зачем меня так любить!»
184
В походе 1849 г. против восставшей Венгрии принимала участие и посланная Николаем I армия Паскевича.
Но мы по-прежнему любили его, невзирая ни на что.
И вот так помаленьку и состарились.
Схоронили добрую нашу бабушку, потом и маменьку. Остались с ним вдвоём, не разъезжаясь, не делясь.
Лоранд постоянно жил с нами, став настоящим домоседом. Неделями, бывало, не выходил из дома, когда мы отлучались в город.
Новые времена, новый уклад жизни и меня заставили отказаться от профессии, столь почитавшейся когда-то нашими предками. Я запрятал подальше свой диплом и занялся хлебопашеством.
И стал недурным земледельцем!
Им остаюсь и по сю пору.
Лоранд и тут нас не покинул, продолжал жить с нами.
Хотя жизнью это уже трудно было назвать. Он не жил уже, а так, существовал со дня на день.
Горе горькое было видеть это, наблюдать его и думать, кем был он и кем стал.
Этот статный некогда красавец, герой по призванию!
Это пылкое сердце, которое могло стать райским прибежищем для женщины!
Этот незаурядный, просвещённый ум, который мог путеводной звездой заблистать в этой стране!
И вот этот обделённый счастьем могучий дуб понемногу облетал, бездеятельно роняя лист за листом и ничего не ожидая от дней грядущих.
Больше того: страшась их.
Не раз приступал я к нему с предложением замуровать дверь того одинокого строения у ручья.
Пусть дети мои не допытываются, что там, внутри; не силятся разгадать таинственную надпись, как я в детстве.
Лоранд не соглашался.
«Ещё одно место свободно».
И это во всех вселяло тайный ужас.
И в нас, и в него.