Когда приходит Андж

Исходя из равенства любых сравниваемых объемов вещества, можно утверждать, что клетка живой материи тождественна совокупности клеток всего организма, следовательно, одна клетка нашего мозга может представлять отдельный, независимо мыслящий мозг. Все мы являемся лишь клетками этого замечательного мозга, а Вселенная — это наша галлюцинация, данная лишь для того, чтобы каждый из нас участвовал в его мыслительном процессе.

Примечательно в этих рассуждениях то, что они все же не отрицают существование других людей, или, скажем, мыслящих сущностей…

У меня есть довольно простое и убедительное доказательство. Можешь ли ты представить себе войну, убийство миллионов людей, весь этот абсурд?

— Откровенно говоря, с трудом.

— А я — так никак. Я вообще не могу представить себе всего этого. Я делаю единственно возможный вывод — ничего этого не было. Все это — сложная разветвленная галлюцинация мозга, который не превышает размером футбольного мяча. Да оглянись ты вокруг! Погляди, как мы сидим. Возможно ли, что мы сидим и пьем вино, а этот молодой человек прямо перед нами спокойно корчует пень?

— Пень… — задумчиво проговорила Анжела, отхлебнув.

— Пень, пень, — покачал головой Борис Николаевич, и Стаканский, спортивно помахав им рукой, также вскрикнул:

— Пень!

— Интересно представить этого, — сказала Анжела, — который мозг нашей планеты, у кого в черепе сидит эта цивилизация… Он ходит больной, кричит, друзья хватают его за фалды… А может быть, это один из нас — вы или я?

— Или, может быть, он… — произнес Борис Николаевич, пристально посмотрев на сына.

Стаканский напряг все свои силы, его мускулы упруго вздулись, вздулись и вены под кожей от последнего нечеловеческого усилия. Стаканский разом распрямился, и огромный пень, бывший некогда дубом, видавшим еще, пожалуй, Куликовскую битву, с треском и стоном вышел из земли. Стаканский высоко поднял пень над головой и, торжествуя, снес его на берег, где выбросил в темные воды Клязьмы — пень поплыл, задевая корнями дно и баламутя воду.

Стаканский почувствовал внезапный приступ голода, он вернулся к столу, наложил себе салатов, остывшей картошки, отрезал пирога. Он ел и видел себя в зеркале, как он ест, время от времени переводя дух и вытирая пот со лба, видел, как отраженный человек берет крупные куски мяса, картошки, наматывает на вилку вермишель, обмакивает в соус и отправляет в рот, проталкивает глотательными движениями и, уже пережеванная, бесформенная масса немедленно начинает растворяться в желудке под действием кислотной среды, идут химические реакции, вещества медленно движутся внутри, непрерывным потоком — и вдруг он отчетливо подумал: так не бывает, когда сидит человек один перед зеркалом и ест, ест…

— Что он там делает? — послышался с улицы сдавленный шепот.

— Он ест.

— Ест?

— Ест, ест. Он — ест.

Вошла Анжела.

— Пора спать, — сказала она. — Отец рекомендует мне лечь наверху, в мансарде. Мне и самой там нравится больше всего. Сожалею, что ничего не получится сегодня…

— Я к тебе тихо приду, — сказал Стаканский, неприятно улыбнувшись с полным ртом. Он уже знал ответ:

— Не вздумай! Я страшно громко кричу. Мне бы не хотелось, чтобы старик…

— А если тихо, шепотом?

Анжела поколебалась, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, Стаканский затрепетал…

— Нет уж, уволь, — подытожила она. — Будь терпелив, как настоящий мужчина. У нас впереди еще много времени, ты не представляешь, какая прорва! Поверь, я очень сожалею. Положи-ка мне винегрета. И свинины. Последнее время мне совсем перестал нравится твой старик …

Вошел отец и присоединился к ним. Втроем они быстро доели все, что было на столе, затем пожелали друг другу приятных сновидений.

Анжела, взяв канделябр, поднялась по винтовой лестнице. Отец устроился внизу, в гостиной. Стаканский пошел через двор, в дровяной флигель.

Ему не спалось, он курил сигарету за сигаретой, задыхаясь в тесном помещении, в табачном чаду, у него заболели легкие, он вышел на воздух, вздохнул полной грудью и осмотрел темный на фоне неба дом… Внезапная идея взволновала его. Он разыскал в щели за дровяным флигелем тыкву, деловито щелкнул ее по лбу, тыква отозвалась глухим звуком «Ум-м!» Все было вполне логично: в случае чего, он скажет, хотел, мол, пошутить, напугать…

Стаканский обошел дом и проверил прочность водосточной трубы, по которой лазал в детстве. Кряхтя, он взобрался на крышу, осторожно дополз до окна мансарды. Если Анжела не спит, она непременно увидит тыкву и откроет ему окно. Сердце его бешено колотилось, от волнения он не сразу зажег спичку… Наконец, тыква озарилась бледножелтым пламенем, Стаканский подождал, пока разгорится, и приблизил тыкву к окну… И тут он увидел тыкву, как она отразилась в черном стекле, с дрожащей свечой внутри… Лик Анджа был невыносим. Стаканский вздрогнул, потерял равновесие и заскользил вниз, тыква вырвалась из рук и оба плюхнулись в Клязьму. Вода была холодной, Стаканский, отчаянно борясь с течением, выгреб к берегу и зацепился за кусты ивняка. Течение в этом месте было быстрым, какая-то крупная рыба ткнулась ему в колено, он поднял глаза и увидел тыкву, ее вынесло на фарватер, она плыла, улыбаясь, и невозможно было отвести глаз от этого зловещего огня…

Нет, не надо больше, подумал Стаканский, стоя во дворе, мокрый. Внезапно его ощутимо качнуло, земля ушла из-под ног… Дом, казалось, был совершенно мертв. Вдруг он услышал, будто скрипнула внутренняя лестница, будто кто-то поднимается по ней… Он напрягся. Звук больше не повторился.

Стаканский обошел дом вокруг, поднявшись садом. Старый дом, потеряв свою монументальную трехэтажность, предъявил утлый низкий фасад, и в этот момент он услышал явные ритмические толчки… Старый дом дрожал, с его крыши змеистыми струйками стекал снег. Стаканский пошатнулся, ухватившись за цветочную тумбу, на которой тоже ритмически дрожала вафельная шапочка снега… Землетрясение! — пронеслось в голове, — одно из тех безобидных московских землетрясений, когда качаются люстры и ползут платяные шкафы…

И вдруг он услышал далекие стоны, крики… Кричала женщина, словно было ей очень больно, словно били ее бичом… Стаканский поглядел вдоль спящей улицы, все окна были темны, редкие фонари отбрасывали сетчатые круги света на снег, его отдельные кристаллы еще кружились, наподобие июльской мошкары… Какое мне дело до этих кричащих в ночи людей, на которых падают люстры, движутся в темноте платяные шкафы…

Москвичи помнят эту странную ночь, когда в каждом доме раскачивались люстры, в буфетах звенела посуда, и двигались по коммунальным коридорам детские коляски — последнее в столице землетрясение, вернее, его дальнее, необязательное эхо…

Стаканский вернулся в дровяной флигель, разделся догола, выпил остатки водки, обильно закусил и лег среди дров. Ему приснилось, будто отец поднялся в мансарду, чтобы поставить Анжеле клизму. В руках он держал огромную, краснокоричневую трехведерную клизму, на голове у него был звездный ночной колпак, он улыбался, Анжела отпахнула одеяло, она была в черных узорчатых чулках, с полоской розовой кожи, пересеченной резинкой, отец понял, чего она хочет, засуетился, потерял очки, положил клизму на ночной столик, вдруг сам сновидец оказался на месте своего героя — волнуясь, Стаканский взгромоздился на женщину, но ничего не получалось, красавица молодая козочка дрожала на краю обрыва, а над ней летал страшный черный муха, и тут кто-то ткнул его в зад, он оглянулся и увидел отца, который невозмутимо, автоматически ставил ему клизму…