Когда приходит Андж

— Олла, — тихо позвал Стаканский, когда звуки музыки ушли.

Девушка повернулась к нему, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья.

— Вы знакомы с теорией Большого Взрыва?

— О да! — живо воскликнула она.

— Вселенная, — волнуясь, заговорил Стаканский, — родилась в результате Большого Взрыва. Рассказывают, что произошло это десять миллиардов лет назад…

— Двадцать, — возразила Олла. — Один очень пожилой человек говорил мне именно так, — при этом она непроизвольно посмотрела через забор.

— Цифры не имеют значения, мадемуазель. Главное заключается вот в чем. Тело, из которого произошла Вселенная, являлось столь миниатюрным, что его невозможно было разглядеть даже в самый совершенный микроскоп. Он носил его в капсуле, вроде таблетки, и однажды простым щелчком выпустил на волю… Это вполне могло произойти даже и случайно.

Олла взволнованно закусила губу и вскинула на Стаканского свои длинные ресницы. На щеках ее пылал бордовый румянец.

— Зачем? — прошептала она. — Зачем он это сделал?

— То-то и оно что — зачем? — вопросом на вопрос ответил Стаканский и, кряхтя, поднялся со скамейки.

6

Стаканский был (пусть всего лишь на три дня разницы с кем-то) старше всех слушателей училища, в котором наглядное большинство составляли девочки, самой маленькой — вундеркиндке — едва минуло тринадцать.

Стаканский был контрабасистом. Их было всего трое, контрабасистов в этом училище, они ходили, вызывающе поглядывая по сторонам, один из них, тщедушный мальчик с большими желтоватыми ушами, едва сдав экзамен, тяжело заболел: он лежал и кашлял с перевязанным горлом, а девочки в белых рубашечках быстро прошли мимо его кровати на официальном групповом посещении — Стаканский выглядел неправдоподобно большим в этой скорбной веренице. Недели через две другой контрабасист, надменный Миропольский, пилочкой зачищавший ногти и глядевший на Стаканского, подняв левое плечо, как обычно глядят на молодой месяц, свалился с мостков в речку и утонул (Стаканский в задумчивости стоял у окна своей мансарды и видел, как в узком фарватере, переваливаясь, плывет набухшее человеческое тело, но было темно, моросил сизый дождь, и Стаканский тогда не узнал Миропольского, и лишь утром в училище сопоставил факты) Вскоре скончался и первый мальчик — таким образом, Стаканский остался единственным контрабасистом в музыкальном училище.

На репетициях самодеятельного симфонического оркестра, стоя позади всех с огромным контрабасом, в галстуке бабочкой, он ласково разглядывал прилежные шейки скрипачек, к которым — увы — не мог прикоснуться. Он воображал, что звук, издаваемый его контрабасом, самый главный в оркестре, так как он самый низкий, самый толстый. Стаканский ставил на бесконечной площади массивные чугунные столбы, рядами и по два, тройками, тесными септ-группами, вдали, среди песчаной ряби. Девочки-скрипки вытягивали меж столбами тонкую серебряную проволоку.

Стаканский не мог позариться ни на одну из них, даже под страхом смерти, потому что прикосновение и означало саму смерть — так, по крайней мере, это выглядело в душе нервного, запуганного, истерзанного любовью молодого человека.

Хозяйка преследовала его на улицах, караулила после занятий. Работая в училище уборщицей, она бесцеремонно входила в классы, пряталась в гардеробной, среди пальто, высовывая голову из воротников. Стаканский шел по тротуару, а она двигалась сзади, поодаль, будто незнакомая, и Стаканский сам себе казался маленьким, в белой рубашечке и коротких штанишках, а за ним вышагивает как бы его огромная бабушка.

Ночью он становился мужчиной, она быстро входила к нему, ставила на стол свечу (пламя вздрагивало, глухой стук символизировал в пространстве еще один огненный музыкальный столб) сбрасывала халат и надвигалась… Стаканский плавно переходил от сладчайшего наслаждения к унизительнейшей муке: в известный момент она до крови кусала его и однажды даже порвала ему жилу на шее, так что кровь ничем нельзя было остановить, потоки крови стекали меж ее пальцев, постель и стены были забрызганы темной венозной кровью, позже Стаканский, бродя по комнате, видел эти пятна даже на потолке, расплываясь, они принимали очертания чудовищной птицы… Порой старушка долго и сладко плакала у него на плече, благодарная за оргазм…

Стаканский знал, что у нее есть револьвер, который она еще девушкой выкрала у отца, этот факт логически связывался с обстоятельствами смерти ее мужа, найденного в омуте застреленным, он знал, что она в совершенстве владеет техникой приготовления ядов — а этот факт связывался с бутылкой вина, которую на его глазах откупорил тот мертвый дедушка… Временами Стаканский с писком швырял на постель и ноты и стихи (обеими руками, сморщась) два раза он даже собирал свою дорожную сумку и давно, уже давно бежал бы из Санска — хоть домой, хоть в Тамбов, Стамбул — если бы не одно обстоятельство, а именно, смарагд, который выкристаллизовался в первую ночь.

Он так любил Оллу, что часто, запершись в мансарде, садился на пол и рыдал, раскачиваясь, поднося скрюченные пальцы к глазам. Он так любил Оллу, что ходил по комнате, морщась, взявшись за поясницу, кланяясь в разные стороны. Он так любил Оллу, что воздевал глаза к небу и с мучительным беззвучным «ы» — потрясал кулаками. Вот как он любил Оллу, и временами ему казалось — нет на свете больше ничего, кроме белого ее огня.

Олла училась в школе, в одиннадцатом классе. Вечерами, чуть подкрасив брови и губы, она бежала по ступенькам — быстро мелькали под платьем-колокольчиком оловянные ноги, сумочка застывала на отлете в немыслимом равновесии, Стаканский встречал этот час как обряд, стоя за зеленой, мятой пахнущей портьерой.

Несколько раз он видел ее в городе, всегда с разными пожилыми мужчинами, однажды она привела какого-то старика поздно ночью, Стаканский слышал: разувшись, на цыпочках поднялись они в дом и прошли по коридорам, затем хихикали в ее комнате, затем вдруг замолчали…

Была в доме и другая группа стариков — тех, которые сватались к хозяйке, принося букеты и приникая к ее руке. Олла язвительно кокетничала с ними и раз затащила одного к себе. Утром Стаканский видел как он вылез из окна, осторожно прошел по карнизу над водой и, озираясь, помочился на подпорную стенку.

Был в доме и еще один, самый главный старик — отец хозяйки, парализованный пенсионер союзного значения, бывший кавалерист-чоновец, он ездил в кресле по темным коридорам, накрытый пледом, и осматривал стены, выискивая домашних пауков. Время от времени он взрывался, швырял миски, кричал, что у него есть револьвер, и даже наган, настоящий русский наган, и он перестреляет всех этих жеребцов, которых дочь и внучка водят в дом, между прочим, и квартиранта, скрипящего наверху.

Случайно встречая Оллу, Стаканский не мог поднять глаз, потому что его лицо дергалось, дрожал и кривился рот, едва соединялись их взгляды. Олла, давно заметившая все, подтрунивала над ним, мимоходом ероша ему волосы, на его глазах, притворяясь, что не замечает, высоко на ступеньку ставила ногу и разбиралась с резинкой чулка, или уж совсем откровенно, радостным шлепком убивала глубоко под платьем комара.

Хозяйка ревновала весь шарообразный мир: Стаканского к скрипачкам, скрипачек к старикам, стариков и Стаканского к Олле, Оллу к Стаканскому и т. д. Она часто заводила постельный разговор о револьвере, напоминая, что он был изготовлен на Тульском оружейном заводе, в 1895-м году…

И существовала еще одна, не менее важная причина, удерживающая Стаканского здесь: старый, неподъемный, медью кованый сундук. Изучая лабиринты дома, в одной из сводчатых комнат подвала, с тайным ходом через заднюю стенку старинного шкафа, Стаканский обнаружил его, с трудом и скрипом приподнял крышку и увидел в темных кожаных переплетах — книги.