Когда приходит любовь

— Да уж, мужчин хватает. — Тут они стали говорить тише. Лицо Клэр горело. Ей хотелось ворваться в комнату и сказать этим женщинам все, что она о них думает, своим самым холодным тоном, а затем хлопнуть дверью так, чтобы закачались все идиотские семейные фотографии в рамках, сделанных в специальных ателье, которые миссис Артур развесила по всем стенам. Но если ей нельзя будет находиться в доме Джози, ей придется сидеть у себя, а она не смогла бы этого вынести. Кроме того, мама Джози возила ее в школу и обратно, других вариантов у нее не было.

— Прости, — наклонившись к ней прошептала Джози. Клэр знала, что Джози — хорошая девочка, и она лучше других детей понимала, что дочери не всегда несут ответственность за поведение своих матерей, поэтому Клэр пожала плечами и сказала:

— Да ничего.

И теперь, когда Джози стояла рядом с Мари у дверей дома Клэр, Клэр догадывалась, что она чувствует себя беспомощной, ей стыдно за то, что происходит, она, наверное, спорила с Мари и не хотела сюда ехать. Клэр решила простить Джози: во-первых, она знала, что Джози слабая, а не плохая, и во-вторых, ей была нужна подруга.

— Мама просто теперь работает допоздна, — соврала она, глядя Мари прямо в глаза.

— И что она такое делает? — спросила Мари, для которой понятия «не твое дело» не существовало.

— Работает.

— Никто не должен так много работать, — заявила Мари. — Готова поспорить, что она с кем-то встречается и не хочет, чтобы ты знала.

Как странно, все думают о ее матери одно и то же. Может быть, дело в том, что ее мама очень красива, тогда как большинство других мам нет. Возможно, когда ты такая красивая, все люди вокруг уверены, что знают все о твоей жизни. «Ничего-то вы не знаете», — подумала Клэр, и ей захотелось горько рассмеяться. То, что люди предполагают, не имеет ничего общего с тем, что на самом деле происходит.

— Когда она с кем-то встречается, она мне рассказывает. Я могу с ним познакомиться, если захочу. — И это было правдой, хотя мать Клэр редко заводила мужчин, а если и заводила, то ненадолго. Тут она вспомнила то, что мать говорила ей в ресторане, но она тут же выбросила это из головы.

— Подумаешь, — сказала Мари, что не удивило Клэр. Этим словом рано или поздно заканчивались все разговоры с Мари. Клэр повернулась к Джози.

— Ты на меня сердишься? — спросила она. Джози бросила быстрый взгляд на Мари, набрала в грудь воздуха и отрицательно покачала головой.

— Нет, я не сержусь, — призналась она. Клэр почувствовала, что гордится ею.

— Мне пора, — сказала Клэр.

— Подумаешь, — повторила Мари. Девочки начали усаживаться на велосипеды, и Клэр вернулась в дом. Она решила, что визит прошел относительно благополучно. Она хорошо была знакома с «подумаешь» Мари. Как круги от камня, брошенного в пруд, ее «подумаешь» по поводу Клэр и ее матери вызовет слухи; пока самое худшее из того, что могут приписывать маме в классе, — будто она завела себе таинственного любовника. Клэр не нравилось, что все могут в это поверить, но в то же время это подходящее объяснение ее отсутствия и странного поведения. Кроме того, она знала: воображение у Мари убогое и та вряд способна придумать что-то особенное. Никто ведь не поверит, что ее мать встречается с серийным убийцей, президентом или международным шпионом. Клэр эта уверенность одновременно слегка утешила и разочаровала.

В плане Клэр появилась большая загвоздка, как жить в одном доме с матерью, если мать все реже бывает в этом доме. Ей следовало составить список голосов, какими следует разговаривать с матерью, тем для разговора; аспектов материнского поведения, которые следует игнорировать, и куда девать глаза и руки, пока игнорируешь эти аспекты; и сколько времени можно позволить себе смотреть в лицо матери, чтобы понять ее намерения.

Первые двадцать четыре часа все это не имело значения. Их дом всегда был до нелепости велик для двух человек, с множеством комнат, куда никто не входил, кроме Макс, которая стирала пыль с мебели, пылесосила ковры, по которым никто не ходил, и разгоняла, как она выражалась, «духов». Макс иногда в шутку вешала какую-нибудь картину вверх ногами, чтобы посмотреть, заметит ли кто. Теперь же, когда один человек в доме старался уединиться, а другой метался сквозь дни и комнаты, как планета, окруженная атмосферой своего собственного безумия, дом казался идеальным. Он вполне подходил Клэр, потому что помогал им держаться вдали друг от друга.

Но утром в среду, когда Клэр доедала тост, в комнату вошла мать с газетой и села напротив Клэр.

— Доброе утро, Клэри, — сказала она.

Клэр положила тост и подумала, что каждое обычное действие стало требовать решения. Решения положить тост. Решения посмотреть в лицо своей собственной матери. Она посмотрела. Мать в мягком бежевом свитере, без макияжа, с волосами, стянутыми на затылке в пучок, как у балерины, выглядела совершенно нормальной. Более того, она выглядела невероятно красивой. Но Клэр уже трудно было провести. Красота может быть ложью, как и все остальное, а надежда стала игрой, в которую Клэр больше не играла.

И она была права, что не играла. Мать принялась читать ей отрывки из газетных статей, сначала вполне обычных, и Клэр реагировала охами и многократной репликой «в самом деле», но затем все истории стали печальными и тема их сводилась к насилию. Молодые солдаты в Африке. Террористы-смертники. Снайперы, расстреливающие людей, заправляющих свои машины или ведущих детей в школу. Мать начинала одно предложение, потом перескакивала на другое, голос становился надрывным, как у человека, переходящего бурный поток, перепрыгивая с камня на камень.

— Столько сердечной боли и беспорядка. Как может мир все это выдержать? — трагическим тоном вопрошала мать. Клэр смела крошки со стола на тарелку и встала. «Оглянись, мама, — хотелось ей сказать, — сердечная боль и беспорядок прямо здесь, перед тобой». Вместо этого она молча отнесла тарелку в раковину.

Затем мать принялась обсуждать политику президента, всячески понося его, в чем не было вообще-то ничего странного, поскольку она всегда считала его глупым и опасным, но на этот раз в ее словах было особое раздражение и гнев, как будто он нанес ей личное оскорбление.

— Дайте мне провести один день в Белом доме, всего один день, — сказала она, — я бы ему прочистила мозги.

Клэр хрипло рассмеялась.

— Ну еще бы, мамочка. Из тебя выйдет превосходный мировой лидер. Мы будем в надежных руках, если ты встанешь во главе государства.

Клэр никогда так с матерью не разговаривала. Ей почти сразу же захотелось забрать эти слова назад, такими они были грубыми и злыми. Но, взглянув на мать, она поняла, что та не слышала этих слов. Даже если кто-то не замечает, что ты злорадствуешь, это не означает, что ты этого не делаешь. Клэр решила, что это даже хуже: будто обижаешь маленького ребенка. «Следует быть осторожной, — подумала Клэр, — иначе я могу стать очень плохим человеком».

В школе, сидя за своим столом, Клэр достала блокнот и написала прописными буквами: «П.О.Д.У.М.А.Е.Ш.Ь.». Если ты ни на что не обращаешь внимания, ты не можешь превратиться в жестокого человека. Затем она перевернула страницу и на чистом листе начала составлять список имен: мисс Хэвишэм, тетя Спондж и тетя Спайкер, мисс Мин-чин, Урия Гип, Волдеморт, Спейп. Люди, которые позволили жизни превратить их в злючек, которых все ненавидели. Люди, какими никто не хотел бы стать.

Клэр никогда не составляла список потерянных «вещей». Если бы у нее хватило мужества для составления такого списка, она наверняка включила бы туда не все. Она бы сосредоточилась на ежедневных, мелких потерях, но это скорее всего сузило бы список до определения «Потерянные вещи, о которых я не знала, что они у меня есть». В начале стояло бы слово «молчание». Или, вернее, не молчание, а тишина, в которую она, ее мама, ее дом и все в нем были погружены теперь каждую ночь. Как только она выросла из колыбельных, сама тишина стала ее колыбельной.