Когда сгорают мечты

Утро встречает нас запахом свежеиспеченных блинчиков. Жизнерадостная, в лёгком не по сезону платье, мама источает счастье. Чтобы видеть её такой, я согласен если не на всё, то на многое. Чего уж там. Я для её радости выдержал бросок через всю страну. Хамоватые мажоры по сравнению с ним и близко не стояли. За длинным столом, похожим на барную стойку, я улыбаюсь отчиму (разгладив, как салфетку, колкость в адрес его сыночка). Сажусь на свободный стул. И даже не дёргаюсь, когда вчерашний оболтус плюхается рядом с отцом.

Дэвид представляет его мне и наоборот. Вопреки всему, Тони не отпускает язвительных шуточек, не заявляет, мол, постарается не надрать задницу, но за себя не отвечает, не перечит мачехе, не выкидывает ничего неприличного. Завтрак проходит в относительном спокойствии, если не считать незаметных (для взрослых) волн обоюдной неприязни, взаимной, между мной и им. Кусок не лезет в горло. Вкусно, но не лезет. Готовить научилась. Не лезет и всё тут.

Оглушительная новость. Ему и мне придётся ехать вместе. У меня пока нет водительских прав. Голубки, с нами не советуясь, решили, что братские узы без родства и дружбы – не миф. Местный брат и бровью не ведёт (заезжий и местный, как небесный и земной, Поллукс и Кастор). Не ведёт он меховой, дугообразной, без пеньков снизу, бровью. Дикость для натурала – выглядеть таким рекламным. Метросексуал? Нарцисс? Явно не гей, вчерашний цирк – доказательство… хотя, какое мне, спрашивается, дело? Ещё чего не хватало, рассматривать его с подобного ракурса. Сам я квир. Это значит крайнюю степень свободы в вопросе пола. Я знаю в себе и мужские, и женские черты, так что обращаю внимание и на тех, и на тех, а фактически не нуждаюсь ни в ком. Того, что в голове, хватает с лихвой. Того, что я впускаю в голову через глаза. Наблюдать интереснее, чем участвовать. Наблюдатель видит целое. Участник ограничен собой.

Я напоминаю себе всё это, чтобы не злиться, как участник.

Покидав учебники в рюкзак и, по привычке, набросив куртку, выхожу на улицу. Сентябрь деликатный. Лето не кончилось. Лето манит нежиться под солнцем. Мы вынуждены грызть гранит науки. «Уподобимся же улитке, – говорю я себе, – и схлопнемся в раковине похуизма».

Переднее сиденье кабриолета. Кабриолет красный, сиденье белое. Мама улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Замечаю у неё в руках трубочку – каталог свадебных нарядов. Белые волосы на солнце отливают золотом. Наброшенная на плечи кофточка, вязаная, делает её какой-то уж очень уютной. Зелёные глаза – не битое стекло, но лесная хвоя. Глаза, как у паломника, что после долгих лет скитаний нашёл-таки свой Грааль.

Холлидей-младший запрыгивает на водительское место. Не утруждаясь прогревом двигателя, стартует и выворачивает на дорогу.

Я отвлекаюсь от напряжения тем, что мну обивку своего кресла, изредка косясь на его профиль. Если приглядеться, заметно, что на носу у него – лёгкий залом, горбинка, а на правой щеке – родинка. Не круглая, нет: немного вытянутая, чуть выше носогубной складки. Молчание принимает вид затишья перед бурей. Холлидей прибавляет громкость музыки. Игнорирует сигналы обгоняемых авто. Выписывает синусоиду по встречке. Огибает попавшийся на пути грузовик. Шофёр орёт, высунув в окно багровую морду. Нарушитель демонстрирует ему серебряное кольцо на среднем пальце.

Ещё немного, и за нами увяжутся полицейские. «Не заговаривать первым», – как же, с ним и мёртвый взвоет. Я вою, перекрикивая электрогитару:

– Сбавь скорость! Захотел с копами пообщаться?

– Захлопни пасть, – цедит сквозь зубы.

Но меня несёт. Несёт меня редко, но метко. Хочется показать, что он – не господь бог, а я – не одна из проституток, кому что характер, что член показывай, всё сглотнут. На место поставить хочется. Вот я и выпаливаю:

– Да что ты о себе возомнил? Думаешь, раз твой папаша – важная шишка, то всё можно? Без него ты – ничтожество. Яйца бетонные твои – в воображении, сам – ноль без палочки. И сбавь, наконец, скорость! Сиди в участке сам, если хочешь, а мне не нужны проблемы по твоей мило…

Цапнув за волосы, с размаха прикладывает лбом о переднюю панель.

– Беги, пожалуйся мамочке.

Башка трещит. За веками – искры. Мгновенный шок отступает. Просыпается желание, нет… скорее, потребность раскроить эту рожу. Рацио (рационал во мне, так понятней) вмешивается раньше, чем злой карлик. С последним мы впишемся в столб, чью-нибудь тарахтелку или человечью тушу на тротуаре. Откидываюсь назад, сообщая зеркалу заднего вида:

– Да пошел ты в жопу, Холлидей. Ты и вправду больной.

Он не затрудняет себя ответом.

Сооружение в несколько корпусов напоминает гигантский муравейник. Тут и там копошатся студенты, стекаются в разномастные группки. Красотки в еле прикрывающих задницы юбках вытаскивают длинные ноги из автомобилей, приветствуют друг друга поцелуями в щёчку, обнимаются, не касаясь. Качки гоняют по извилин…е кадры из порнухи, тешась надеждой прочистить трубы у тёлочек. Есть и неудачники, вроде меня. Невидимки с тоской во взоре.

Школа как школа. Сборище долбоёбов.

Останавливаемся. Прямо перед носом курит девчонка с синими волосами. В ней есть что-то азиатское, но глазищи такие здоровенные, что кажутся почти круглыми (пушистые реснички в пол-лица, со вкусом подобранные тени). Хоть сейчас сниматься в шоу, где фрики. Трёхдюймовая подошва криперов не даёт ей роста: крошечная. В свободных джинсах. На них пятна краски. В огромной серой футболке с надписью: «Отъебитесь». Руки изящные. Из-под мешковатой одежды одни руки и видно. Взгляд – тёмный и отрешённый.

Мой водитель (не брат уж точно) перемахивает через бортик и кладёт руку на её плечо. Мне остаётся возвести очи горе и выйти из машины, открыв дверь.

– Привет, Долли *. Подумала над моим предложением?

{ * Dolly (англ.) – куколка. }

Девочка ловко выворачивается из-под его руки. Не меняясь в лице. Плечи дёргаются: либо противно, либо больно. Голос у неё мелодичный, а то, как именно она его отшивает, заставляет меня задержаться ещё ненадолго.

– Мне довольно удушья от растворителя, когда рисую. Будь так добр, Тони. Раз уж взмахнул членом, удуши себя сам. Пожалуйста.

Тони сокрушённо вздыхает, парируя:

– Кэт в своем репертуаре. Одумаешься, сама приползёшь, да поздно будет.

Кэт крепко затягивается и выдыхает волны дыма в его физиономию:

– Переживу.

Он глядит на неё. Глядит на меня. Забрасывает полупустой рюкзак за спину. Уходит в люди. Его прибытие вызвало ажиотаж. Глаза, уши, языки по самые сплетни, носы по самое любопытство, ноги и руки, всё сменило направление. На него нацелен прожектор. Провинциальная легенда, значит. Ну-ну. Я иду к куколке, что легенду отбрила. Куколка держит сигарету (ногти – обкусанные, синие). Не поворачивается, предупреждая шорох моих шагов:

– Лучше держись от него подальше. Сволочь ещё та. Подотрётся и в унитаз смоет.

– Рад бы. – Дёргаю углом рта, изобразив усмешку. – От сводного брата, да в собственном доме… подальше удержишься, конечно.

Вскидывает лицо, озирает меня из-под густой туши. Отмечаю, что с гримом она переборщила: вблизи смотрится, как маска на венецианском карнавале.

– Сочувствую. Запасайся валерьянкой. Нервы он перегрызает на раз-два.

Кто она ему? Злая бывшая? Или гордая несостоявшаяся?