Когда улетают журавли

Колька смотрел на отца с удивлением:

— Папа, страшно умирать?

— Нет, но страшно не хочется. Выгонять бы стадо в степь, чтоб полынью пахло, и солнце, и птицы над головой, и грозы с ливнями.

— Папа! Что так-то? Конечно, домой скорей тебе надо. Дядя Вася Елкин сказал, что собачье сало топленое нужно пить. Средство, говорит, верное.

У отца начался приступ кашля.

— Приезжай… — говорил он отрывисто, — за мной.

Потом поднялся и уже ничего не мог сказать, только кашлял и, уходя к дверям палаты, оглядывался, махал рукой — уходи, мол.

Через неделю Колька приехал в больницу.

В кабинете врача Колька сидел у дверей на стуле.

— Твой отец не выздоровел.

— Он умрет в больнице. Так пусть лучше дома.

Врач снял, опять надел очки и пристально осмотрел Кольку:

— Так, так. Сын не верит в выздоровление отца.

— Я отцу верю. Он поля любит и зори, и чтоб листья лопотали над ним, а здесь он никогда ничего не увидит. — Колька, вытянувшись, смотрел на врача, и ему впервые за двенадцать лет жизни очень хотелось, чтоб его отец ошибся, чтобы можно было поверить не ему, а вот этому незнакомому старичку. — Может, вылечится, а? А я бы собачьего сала привез. Дядя Вася говорил…

Врач тихо вышел из-за стола, встал вплотную напротив Кольки.

— Семья большая?

— Один я, вовсе один.

— Угу, угу, — задумавшись, потупился врач. Потом приподнял очки. — Что ж, вези отца домой, хотя я и не имею права так поступать. Из Осиновки вы, кажется? Это верст пятнадцать? Медсестра у вас есть? — Врач опять потупился, замолчал. — Ну что ж, идем к отцу.

Отец лежал, читал книгу.

Колька сразу заметил, что он стал хуже: землистое лицо и совсем слабый голос.

— Вот, сын за вами. — Врач развел руки и сцепил их на животе. — Думаю, что в деревне будет лучше, а лечение выпишу то же самое.

Отца переодели, но сам он до телеги идти уже не мог, поддерживали врач и Колька. Положили на сено и покрыли шубой, которую прихватил из дому Колька. Он тронул Пегашку и шагом выехал на дорогу.

2

Почернел Колька, совсем извелся. Дни стояли знойные: сенокос в разгаре. Просыпался на восходе, чтобы перед работой полить огород, сварить завтрак, обиходить отца, а днем четырнадцать часов подряд тянул за налыгач быков, возил копны до боли в голове от зноя, до устали несказанной. В обед, быстро поев, падал в тени, и глохли для него голоса женщин и ребятишек; засыпал с думой об отца, о том, что вечером вынесут с дядей Васей Елкиным отца на двор, под черемуху.

Днем навещали отца соседка тетя Даша и медсестра Вера. Она делала уколы и давала отцу таблетки, но он усыхал день ото дня: лечение не впрок. От собачьего сала отец отказался после того, как выпил топленого полстакана и его страшно вырвало. Елкин тогда конфузился, суетился около отца.

— Гляди-ка, не пошло. А ведь первое дело — сало.

Обычно веселый, неунывающий Елкин тогда притих, скрипя деревяшкой, вышел во двор, смотрел на озеро.

— Кончилась война, а люди от нее еще мрут. Не в бою, вишь, погибают. А как же?

Колька на пороге сенец сидел слушал.

— Колька, — обращался к нему Елкин. — Ты вот смышленый, Колька. Видел, как собаки дерутся аль зверье какое ни то. Поцапались и разбежались. Редко до смерти доходит. Почему же люди, Колька, мильенами друг дружку убивают? Все говорят; за хорошую жизнь. А за хорошую жизнь нешто можно человека убивать?

Елкин скрутил цигарку, сел на лавку:

— Крут ты, Колька, будешь головой, вижу. Потому, книжки с отцом вы всё читали. Возрастешь, крепко подумай, об чем я тебе говорю. Я ведь тоже убивал. — Елкин покрутил головой, горько усмехнулся. — Лезет ведь, варнак, за горло хватается. А я его — хрясь! — и крышка. Да разве я б его тронул? Но ты не лезь! Не лезь! — Елкин несколько раз стукнул кулаком по колену, будто бил того, кто лезет убивать за чужое добро.

Колька уставился в Елкина, а потом по-взрослому, баском заговорил:

— Хочешь, дядя Вася, знать, почему лезут?

— Ну, разъясни.

— Потому лезут, что не боятся.

— Вот уж верно! — хлопнул Елкин ладонями. — Ну и калган у тя, Колька.

— Вырасту, такие пушки придумаю, чтоб дальше стреляли, чем у злых людей.

Елкин, склонив голову и приоткрыв рот, с удивлением глядел на Кольку, а тот грозил кому-то кулачком вдаль.

— Вот полезь потом! Хрен полезешь!

— Только не злись, Колька, соленый воин. Злиться нехорошо.

— А я не буду. Я учиться буду и придумывать технику.

— Вот это так.

Елкин поднялся, оглядел подворье — ни курицы, ни поросенка.

— Да, живем, — забормотал Елкин, — что турецкие святые; все имущество — зерен да трубка. Эх, война, война, какую отрыжку дает, язва. — И поскрипел деревяшкой к калитке. — Смотри за отцом. Завтра приду.

…Сегодня, вернувшись с работы, Колька прошел в отгороженную досками вторую половину избы к отцу, спросил, как всегда:

— Ну как?

— Ничего, — сказал отец, а глаза улыбаются, соскучился. — Дух от тебя хороший, сенной.

Колька стоял с трухой в волосах, соглашался:

— Ага. Хочешь на двор? Звезды уж светят.

— Нет, — прошептал отец, и Колька испугался.

До этого он всегда хотел побывать на улице. Сперва Колька его выводил, потом почти выносил с Елкиным, а отец стеснялся и говорил: «Зачем это?» — но радовался. Его клали на постланный на траву тулуп, и он лежал вверх лицом, глядел на звезды. Елкин садился на скамейку, выставив деревяшку, курил. К ночи сухая степь влажнела, струила запахи разнотравья, и отец оживлялся.

Елкин рассказывал про «дырявые» дела деревенские и все спрашивал:

— Как, кум, вылезем?

— А чего ж? Вылезем.

Колька садился на траву, слушал.

— Нам вылазить самим. Нам никто не поможет.

Тихо в Осиновке, совсем тихо. Только дышит тяжело отец, да слышится легкое шуршание не то листьев, не то звезды шелушатся, которых так много, что, кажется, они трутся боками друг о друга и осыпают осколки-шелуху.

— Ночью тоже… В окопе сидел, а перед глазами — Стожары. — Отец приподнял слабую руку, указал на три кряду стоящие звезды.

Колька знал эти звезды: отец учил по ним узнавать время. Сейчас он смотрел на них, а отец рассказывал:

— Лейтенант пробежал, дал команду к атаке готовиться. А я гляжу на Стожары и ничего не помню: ни Кольку, ни Осиновку. Только думаю: конец, отсветили мне. А может, даст бог, жив останусь.

— Чудно, — вздохнул Елкин. — Ты, Гаврила, сроду был чудной. Я перед боем, кроме как о Дуське и детишках, ни о чем не помнил.

— Лейтенант закричал. Страшно, отчаянно, вроде мальчишка, что босой на стекло наступил. Выскочил я из окопа…