Когда я вгляделся в твои черты
Шрифт:
– Погоди, а о каких исследованиях речь? Ну, если это, типа, религиозная община… - Эрен недоверчиво свёл к переносице брови.
– Тогда по порядку. Всё началось примерно в двадцатых годах прошлого века. Да, там была громкая история с первыми вспомнившими, но в итоге её быстро замяли из-за того, что их посчитали мошенниками или сумасшедшими. Остров не так давно открылся для мира, поэтому те, кто активно развивал науку, технологии и политические связи, не собирались продвигать в массы всякие бредни. Звучит в общем-то логично. В современной общине тоже тщательно изучают рассказы прихожан, всем подряд на слово не верят. У них ведутся столетние внушительные записи, где анализируют собранный материал и выделяют схожие бытовые и исторические моменты, обращают
– Охереть. И почему ты мне раньше о них не рассказывал?
– Повода не было. А практическая польза от культа, на мой взгляд, состоит лишь в том, что они могут оказать нормальную психологическую помощь, имея в виду, что ты не бредишь. Я даже в их дурацких исследованиях смысла особого не вижу. Ну, узнают они какие-то интересности, а дальше-то что? Выдвинут научную теорию на этом основании? Хуй им кто поверит! Запишут в клоуны. Доказательной базы ведь нет. Ничего, что строилось бы на принципе научности. Там всё держится чисто на доверии к тем, кто пережил схожий опыт воспоминаний.
– И я правильно понял, что ты мне всё это рассказал, потому что хочешь предложить их помощь?
– Если точнее, помощь мозгоправа из культа, который в своё время очень мне помог. Хороший специалист и мужик адекватный. Ты ему хотя бы сможешь конкретнее о своих переживаниях рассказать, чтобы терапия не впустую была, как у меня на первых порах.
Эрен задумался на несколько секунд, затем уверенно поглядел Райнеру в глаза:
– Спасибо. За всё. Мне и так неловко, что я для тебя обуза, а ты ещё и искренне помогаешь.
– Опять нытьё развёл. Сказал же, ты поступил бы так же на моём месте. И мне есть за что извиняться… Я всё ещё иногда думаю об этом, несмотря на то, что мы вроде как простили друг друга.
– Да, я понимаю.
– Вот и славно. А теперь постарайся заснуть. Я тоже на боковую, а то завтра этот семинар ещё, чтоб его.
***
Аккуратный острый почерк на дорогой бумаге с приятной текстурой. Простые и тёплые слова. Микасу забавляло выборочное эстетство во всём практичного Леви. Зачастую ей казалось, что он стыдится проявлять всю полноту чувств, стыдится того, что любит красивые вещи и красивых людей. На работе его считали закрытым, нелюдимым и грубоватым, но она знала, каким заразительным бывает дядин смех в кругу семьи, какими щедрыми и искренними жестами он осыпает тех, кто ему небезразличен.
«Эти люди удивились бы его сентиментальной привычке писать мне длинные письма», - размышляла Микаса, поглаживая подушечкой среднего пальца бесконечные строки.
Разумеется, Леви писал племяннице сообщения в социальных сетях, но все важные итоги любил подводить в написанных от руки письмах. Это было между ними двоими. Ниточка кровных уз, соединяющая их сквозь тысячи километров.
К восьми исписанным листам были приложены две фотографии. На них весёлый и влюблённый дядя сжимал в объятиях синеглазую красавицу в летнем сиреневом платье, а её огненные тяжёлые кудри волшебными каскадами падали с изящных плеч на сильные руки Леви.
Он знал, что одной лишь Микасе мог написать о том, как счастлив наконец-то сделать предложение любимой женщине. Она была почти вдвое моложе его, и родственники, включая Харуми с Бруно, стыдили Леви за легкомыслие. Только племяннице он мог поведать, что нашёл родственную душу, с которой готов разделить свои угрюмые деньки, наделив
их радостью.Он приглашал Микасу в Израиль на свою свадьбу и впервые серьёзно предложил переехать жить к нему, в купленный месяц назад просторный дом.
«Поздно уже», - с грустью заключила Микаса и поглядела в окно, на серую улицу, где прекрасный и беспощадный октябрь медленно убивал горько-пряным ядом всё живое, льстиво осыпал золотом улицы. Когда-то она мечтала переехать к дяде, и они строили серьёзные планы. «Погоди немножко, вот ещё подзаработаю поприличнее и обязательно заберу тебя из этого дерьма», - успокаивал он её, но дела не клеились, и Леви впритык хватало на себя и финансовую помощь родителям и Микасе.
Она сама всё решила. В грозовой августовский вечер.
Микаса старалась не думать о чувстве вины. Она отключалась от реальности, когда Дементьев забирал её с собой погулять или отвозил на шопинг в бутики с дизайнерской одеждой. До его отъезда в Петербург они часами говорили о жизни и искусстве, и в эти моменты Аккерман могла раствориться в спокойствии и ощущении правильности своего выбора, отбросить сожаления.
Ночь вносила ясность. Безжалостную и нагую. Доставала Микасу за шиворот из хлипкой лачуги уютного самообмана и бросала на огненную решётку не выстраданного желания.
Несмотря на общие интересы, схожий темперамент и одну на двоих порочность, Микаса с трудом представляла, как однажды ляжет с Дементьевым в постель. Это было неловко и странно. К тому же она считала, что поступила как шлюха, когда поцеловала его.
«Испытывать сильные чувства одновременно к двум разным мужчинам как-то мерзко».
Но ночью она не думала о двоих.
Во тьме своей крохотной спальни она призывала воспоминания о хулиганском взгляде зелёных глазищ, о громком шалопайском смехе маленького паршивца, крадущего для неё яблоки из окраинных садоводств, о тёплых руках, обернувших вокруг её шеи красный шарф холодным вечером.
Она стыдливо молила о влажном прикосновении его языка - ласковом, игривом и робком.
Движения её собственных рук не могли воскресить ту же сладость. Ту самую нежность. Как ни ускорялся темп её пальцев, скользящих между ног, ни учащались тихие стоны, складывающие четыре буквы в заветное имя, он не мог явиться к ней из пустоты, за всё простить и забрать с собой.
Микаса всегда обещала себе, что это в последний раз. Что она больше не будет грезить о близости с Эреном. Не будет позволять тоске по нему завладеть собой. Она клялась каждое утро и каждую ночь нарушала свои клятвы.
Двойную боль ей причиняло состояние Армина, убитого разладом лучших друзей. Микасе хотелось загнать себе под ногти иглы, когда она замечала, как при общении с ней он подбирает слова, если начинал говорить об Эрене. Запертый между двух огней он разрывал сердце напополам и смиренно наблюдал, как оно кровоточит от невозможности повлиять на ситуацию. Микаса чувствовала это нутром и ненавидела себя. Ей было не избежать разговоров об Эрене, ведь Армин был единственным, кто мог рассказать о его самочувствии и о том, когда он наконец вернётся в школу. Микаса тайно мечтала об этом и с той же силой боялась.
Она не могла даже посмотреть в сторону Эрена. Не могла найти в себе увлечённости, с которой всегда добросовестно работала на занятиях. С самого утра Микаса нервно кусала изнутри щёку и потирала друг о дружку стопы ног, по привычке высунутых из обуви. Порой ей мерещилось, что о спину стукался свёрнутый клочок бумаги - один из тех, на которых они раньше писали друг другу всякую чушь на скучных уроках.
На большой перемене она сидела в столовой в одиночестве и краем уха подслушивала болтовню Эрена и Армина. Ей хотелось быть с дорогими друзьями и поддерживать шутки, понятные лишь им троим. Микаса хмыкнула вслух - для себя самой, раскрыла учебник по дополнительным занятиям и с нарочитым интересом принялась изучать строчки, терявшие смысл сразу, как их касались взглядом. За близстоящим столиком горланила большая компания девчонок, злившая Микасу тем, что заглушала единодушным хохотом голоса её друзей.