Когда загорится свет

— Раз знакомый, нужно его сплавить.

Слабо сверкнуло дуло револьвера. Петька оттолкнул того, второго.

— Куда лезешь? Я тебе велел шпаер вынимать? Нет? Так не суйся.

— Засыплет.

— Не твое дело. Ну, Алексей Михайлович, встреча, можно сказать… Что ж это вы не в форме? В штатские перевелись? Хватит героя корчить, а? А вы не разбогатели, как посмотрю, на гражданском хлебе… Шинелишка та же… «Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…» Только вот знамени за пазухой нет… А дали вам хоть орден за то знамя?

— Бандит…

— Бандит, вот-вот, бандит… Что, не может партийное сердце вынести бандита, а? Когда по лесам скитались, хорош был и бандит, а теперь с души воротит?

— Ты тогда не был бандитом.

— Откуда вам знать, капитан, кем я был? Я у вас не исповедовался. А впрочем, что было, то прошло…

— Петька…

— Ох, как трогательно!.. Не пройдет номер, не пройдет. Обратиться к совести бандита, старые времена вспомнить. Да потихоньку в карман за револьвером, а?

— У меня нет револьвера.

— Разоружили? Смотрите: Алексей Михайлович — и вдруг без оружия!.. Смешно подумать… И что ж, верно, жена, дети, работа — гражданин как полагается?

— Конечно, и жена и ребенок.

— Ох, как трогательно!.. И вас это устраивает, Алексей Михайлович? А я думал, что вы уже погибли смертью храбрых, за родину, хе-хе.

— Молчи, сволочь!

— О-хо-хо, какой раж!.. Нечего дергаться, Алексей Михайлович, нечего дергаться… А не скучно вам, часом, а? Может, надумаете и к нам присоединитесь? Вы ведь мировым парнем были, а сейчас вон каким стали…

— Обо мне уж не беспокойся… Сам-то какой стал?

— Я? Вольный человек, поймите: никто мне не приказывает, никто в мои дела не вмешивается… Эх, свобода!..

— Фронта испугался, дезертир!

— Фронта? Плюю я на фронт! Вы прекрасно знаете, Алексей Михайлович: смерти я не боюсь. Но любому дураку командовать собою не позволю. Отвык я в те времена, когда мы вместе…

— Погаси фонарик.

— Можно, отчего ж… Захотелось увидеть знакомое лицо, старого друга…

— Я тебе не друг.

— Знаю, знаю… Мои друзья не таковы… Эх, легко вам, белоручкам… Плюнул на человека — и все!..

— Дезертир, бандит!

— Но-но! — Петька наклонился к нему впотьмах. Пахнуло водочным перегаром. — Заткнись, не то — надоест мне, так тебя здесь, под этим заборчиком, и оставлю… Мне терять нечего! Все равно, попадусь — расстреляют.

— Не боюсь я тебя.

— Конечно, конечно… Отважный капитан, ничего не боится…

Откуда-то издали донеслись шаги. Товарищ Петьки заволновался.

— Патруль идет.

— Уж и патруль… Ну, всего, Алексей Михайлович… Советую шинелишку на какое-нибудь пальтишко сменить, а то на другого нападешь, так еще и морду набьет: ради такого тряпья человека опасности подвергаешь.

Прежде чем Алексей успел ответить, они растаяли в темноте, как призраки. Алексей постоял мгновенье, не в состоянии прийти в себя. Шаги патруля прозвучали на соседней улице, и тут с противоположной стороны на высокой ноте донеслось:

«Пулями простреленная, штыками пробитая, солдатская шинель…»

Мелодия умолкла, из темноты раздался резкий смех.

Алексей двинулся, ощущая холодную дрожь. Петька, Петька!.. Снова дымилась земля кровавым туманом, снова дышала пасть врага в лесной темноте и тропинки на болотах перепутывались тысячью путей. Мертвые, убитые в ямах, растерзанная девушка на сельской уличке, кровавое пламя пожара над деревней, грохот выстрелов из засады, трясущийся от страха немецкий капитан, молящий на коленях о пощаде, фашистский фельдфебель, пойманный возле ребенка, проколотого штыком… Смрад крови, дикий, ужасающий чад тех дней, когда тот же Петька, не моргнув глазом, с кривой усмешкой на губах косил врагов из своего автомата. Басням, что Москва взята, никто из них не верил, не верил и Петька, — и пониженными голосами у костра в лесу, в затерянные, глухие ночи пели они песню о ней, далекой, свободной, которую никогда не сломить врагу. Мохом затыкал себе Петька рану в боку, смеясь над раной…

А теперь этот Петька брел темной ночью по родному городу, по своему городу, и грабил. Не только грабил — убивал людей, тех самых, за которых проливал кровь в прежние времена. Алексею вспомнились сейчас все россказни о «черной змее», которым он не верил. Теперь он сам взглянул в глаза «черной змеи», — и одним из тех, кто повергал город в ужас, оказался Петька.

* * *

— Это ты, папочка?

— Ты еще не спишь?

— Нет… Я легла, но мне сделалось как-то страшно, знаешь? Я зажгла лампу и жду, когда придешь ты или мама.

— Стыдно, большая девочка, а боишься.

— Нет, я не боюсь, а так как-то… Хорошо, что ты уже пришел! Очень темно на улице?

— Темно.

— Вот видишь, маму проводят, а ты шел один, правда?

— А ты что — хочешь, чтобы и меня провожали?

— Нет, я знаю, а только так боязно…

— Ну вот, чего ж тебе боязно?

— Чтобы на тебя не напал кто-нибудь.

— На меня? Ну, что ты!

— Папа, подойди ко мне.

Алексей присел на край кровати, она схватила его руку и прижала ее к теплой щеке.

— Так хорошо. Посиди со мной, ладно?

— Тебе уже спать пора.

— Мне совсем не хочется. А помнишь, когда я была маленькая…

— А теперь ты уже большая?

Ася подумала минуту. Она смотрела на отца блестящими глазами.

— Да, теперь я уже большая. Не смейся, знаешь, я в самом деле… Ты думаешь, я маленькая? Но нет. До войны я и вправду была маленькая.

— Ну и что же было, когда ты была маленькая?

— Помнишь, как ты мне рассказывал сказки? О Шехеразаде, помнишь? И как раз, когда ты хотел рассказать последнюю, ты сказал, что это будет последняя сказка Шехеразады, как раз сделалась война, и ты поехал на фронт… Расскажи мне ее теперь, ладно? Ты же обещал!

— Сказку Шехеразады? Что-то не помню…

— Ах, ну какой же ты… Ну, вспомни! Как Шехеразада рассказывала султану каждый день одну сказку… Ты наверняка помнишь!

Алексей перевел глаза на огонек лампы. Он неуверенно мигал, время от времени керосин трещал в резервуаре, и тогда огонек темнел, словно собирался потухнуть. Из-за стены доносился кашель.

— Ну, папочка, ну?

— Знаешь, доченька, ей-богу не помню. И сказки Шехеразады… это было хорошо до войны, когда ты была маленькая…