Когда загорится свет

— А это что?

Профессор вдруг словно смутился.

— Да это… Старая, старая работа… Одна копия. Еще в Петербурге медаль за нее получил. Сколько же это лет? Лет пятьдесят, а то и больше. На заре туманной юности, как говорится… Спрятал вот, на память.

Он не торопился показывать, но Алексей настаивал:

— Покажите, Андрей Федорович…

— Ну, что ж…

Он вынул коричневую трубку и не спеша, осторожно разворачивал ее длинными, прозрачными пальцами. Наконец, разложил на столе, придерживая руками упрямо загибающиеся края.

С темного фона смотрели глаза, прозрачно-зеленые, как вода в тени нависших деревьев, из-под черного кружева выбивались рыжие волосы. Соблазнительная улыбка дрожала на розовых губах.

— Это неизвестного автора, итальянская школа. «Дама с розой».

Стоя рядом, они смотрели в зеленые глаза, на чарующую улыбку незнакомой. Седая голова склонилась, и на устах старого человека появилась детская улыбка.

— Забавно мне сейчас поглядеть, Алексей Михайлович. Будучи студентом, я был влюблен в эту даму, вы можете смеяться, по-настоящему был влюблен… В Петербурге, в галерее…

Алексей молчал. Да, это была она, «Дама с розой».

— Понравилась работа? Это я писал влюбленный, понимаете? Вот и лежит у меня здесь пятьдесят лет.

— Хорошая копия, — слегка охрипшим голосом сказал Алексей.

Художник обрадовался.

— А вы разве знаете оригинал?

— Да, видел в музее, тоже в студенческие времена.

— И запомнили!

— Запомнил.

Да и можно ли было не запомнить? Алексей поймал себя на том, что смотрит на портрет с улыбкой, похожей на улыбку старого художника, растроганную и снисходительную. Побледнел, рассеялся аромат тогдашнего чувства. «Дама с розой» была хорошо знакомой и вместе с тем далекой, как найденная в старом сундуке старая детская игрушка. От портрета уже не веяло тревогой — наоборот, взгляд зеленых глаз успокаивал тихой лаской.

Профессор придавил край полотна книжкой и стал осторожно свертывать из розовой бумажки папиросу, доставая из деревянной коробки махорку.

— И вот я уже старая развалина, а она все та же, что и тогда, — сказал он с улыбкой и провел языком по краю бумажки. — И будет все та же и через сто и через двести лет… Если не погибла во время войны. Искусство, Алексей Михайлович, искусство. Ну, завернем ее теперь.

Зеленые глаза напомнили о далекой — ох, какой же далекой — молодости. Каким он был тогда, он, Алексей Дорош, собиравшийся покорить мир, вечно голодный студент с пустым желудком и ненасытным сердцем? Куда вела его та дорога, по которой он так торопился, так лихорадочно спешил и верил, что она ведет его в волшебную страну счастья?

Но, вопреки ожиданию, эти мысли не навевали печали. Алексею даже без всяких оснований и причин вдруг показалось, что с ним еще случится что-то хорошее. Что это может быть? Что собственно хорошего могло с ним случиться? И какая тут была связь с портретом и с обольстительной улыбкой, увековеченной на полотне?.. И все же в нем крепла уверенность, что это именно так — что его еще ждет хорошее.

Профессор сворачивал полотно, оно сухо шуршало в его осторожных руках.

— Да, это собственно начало моей художественной деятельности… А закончить я хотел бы тем, о чем вам рассказывал… Чтобы годы спустя люди взглянули и почувствовали то, что мы чувствуем теперь, веяние величия, величия нашего времени. Этим я хотел бы закончить.

— Вы напишете еще много картин, Андрей Федорович.

— Много? Нет, нет. Я хочу написать только одно большое полотно. На большее жизни не хватит, да и не нужно. Одно такое полотно оставить после себя, чтобы оно по-настоящему осталось. О наших людях. Вот как только будет мастерская, — а теперь уже, может быть, скоро. Я ходил, меня очень хорошо приняли, обещали при первой возможности…

Алексей рассмеялся.

— Сколько раз вам уже обещали, Андрей Федорович?

Старик рассердился.

— Обещали, обещали… Это не так-то легко, я же понимаю, что не легко. А я пока делаю наброски, обдумываю, подготавливаю. Работаешь ведь не только в мастерской или дома, даже и не замечаешь, как оно растет, зреет, рождается. Я вот на скрипке играю, а оно между тем…

В дверь постучали, и вошла Людмила. Алексей встал.

— Здесь нет Аси?

— Нет. Заходите, заходите, Людмила Алексеевна. Они с Дуней куда-то побежали — наверно, щенка гулять повели. Заходите, — приглашал художник.

Алексей протянул руку.

— Ну, мне уже пора. Спасибо вам, Андрей Федорович.

— Приходите, приходите, я еще кое-что найду, посмотрим, поболтаем, — приглашал старик.

Людмила стояла в нерешительности.

Она не знала, пойти ли ей с ним, или оставаться, но художник уже провожал Алексея в коридор.

— Так я пойду, — сказала она смущенно.

Но профессор засуетился, подавая ей стул.

— Садитесь, я покажу вам набросок, только что кончил. Мне хочется, чтобы вы посмотрели.

Это Алексей? Да, это, несомненно, Алексей.

— Ну как, похож?

— Похож, разумеется… Только…

— Что только?

— Тут как будто не его выражение.

Художник опять свернул тоненькую папиросу из розовой бумажки. Он не смотрел на Людмилу.

— Не его выражение?

Да, это был Алексей. Глаза смотрели вдаль, и что-то горькое было в выражении губ, что-то мягкое, почти детское, и в то же время суровое в правильных мужских чертах. Разве он такой?

— А вы присмотритесь, Людмила Алексеевна, а вы присмотритесь. По-моему, набросок удачен. Дело ведь не в том, чтоб передать фотографическое сходство. Сходство заключается в другом. Если бы не это, достаточно было бы фотографии. Да даже и фотография… Нужно уловить существенное, в данный ли момент, или вообще…

Она подозрительно взглянула на него. Он говорил медленно, тягуче, словно думал о чем-то другом, что, однако, было тесно связано с предметом разговора. Он взглянул на нее, и она улыбнулась, но он не ответил ей улыбкой. Она заметила суровость в его обычно добродушных глазах и внутренне насторожилась. Что ему нужно? О чем они говорили здесь с Алексеем?

— Что именно вы считаете не свойственным ему выражением? — спросил он вдруг, откладывая папиросу в надтреснутую глиняную пепельницу.

— Не знаю… Мне трудно сказать…

— Не находите ли вы, Людмила Алексеевна, что Алексей Михайлович плохо выглядит? — вдруг перескочил он как будто на другую тему.

— Плохо выглядит?

Людмила удивилась, она как-то не думала об этом.

— Сначала его очень мучили головные боли. Сейчас ему лучше.

Он махнул рукой.

— Головные боли… Нет, я не об этом… Вы когда-нибудь присматриваетесь к нему, к Алексею Михайловичу?

Людмила нахмурилась.

— Нет, нет, не сердитесь. Я старый человек и, вы знаете, всегда вам рад. Мне уж много раз хотелось поговорить. Алексей Михайлович часто заходит ко мне. Вот я и подумал: присматриваетесь ли вы к нему не так, как тогда, когда разговариваешь, а так, со стороны, неожиданно — как бы вам это сказать? — когда человек наедине с собой, когда он не думает о том, что на него смотрят?