Когда жизнь на виду

Рудик манкирует процесс приветствия, и Ильину остается только причесаться пятерней.

— Именины… — смиряясь говорит Ильин. — Так сколько вам?

— За сорок, — лаконично сообщает Корольков и смотрит открыто и ясно на начальника отдела. Тот быстро переводит взгляд на Вику.

Ильин — мужчина тяжелый, как камень, и ничего хорошего я в нем не нахожу, кроме аккуратности в движениях и в выборе слов. Какая-то угнетающая общительность удава с длинными изматывающими восточными паузами. Куда там бедной Вике ему противостоять. Она, вон, сидит и прячет радостные глазенки от своего «любимого». Ильин, по слухам, даже остряк. Но я так уразумеваю, что когда от человека ничего не ждешь, любая сколько-нибудь приемлемая мысль воспринимается как неожиданная.

Зная Королькова, я уже кожей чую его здоровую злость и ясную холодность ума. Они с Ильиным несопоставимы, как акула с бульдозером, и во мне шевелится корыстное чувство интереса.

Мы выпиваем за здоровье «именинника» и закусываем котлетами и фруктами. Ильин время от времени поглядывает на Вику, но та пока ни к кому не приближается, держась стороны.

— Ты у Орлова работаешь? А ты у Панкратова? — спрашивает нас с Корольковым Ильин.

— Совершенно верно, — отвечаю я с некоторым удивлением.

— Ну-у, ну-у, — тянет Ильин.

Это вот «Ну, ну» в данном случае говорит о том, что мы с Рудиком работаем не в науке непосредственно, а в эксплуатации опытных установок, имеем статус, равный пролетариям, и нас голыми руками не возьмешь. Хотя и подчиняется служба, в которой работает Корольков, отделу Ильина, но косвенно. Я же знаю Виктора Назаровича по его общественной работе. Он как представитель администрации прикреплен присматривать за нашим общежитием: ходит с комиссиями, изучает дела нарушителей, что еще — я не знаю. В конце концов, я сейчас настроен так, что для меня и министр — пустое место.

— Рудольф Васильевич, кто к вам в субботу, приходил? — спрашивает Вика. — Один симпатичный молодой человек, а второй жуткий тип. Они вас спросили и ушли. Я так испугалась, хорошо, что Антошка дома был.

Что-то я не помню, чтобы у Королькова имелись «жуткие» приятели. Скорее всего, это был случайный человек.

— А, это Вурдалак, — смеюсь я. — Кличка у него такая. На поселении здесь живет. Какую-то старушку в свое время — того, как Раскольников. Она, правда, все равно уже старая была. Компанейский мужик, Вурдалак, душевный. Вот только деньги любит, на все за них пойдет. А так у него и справка есть, все в порядке.

— Какой ужас, — замечает Вика, округляя глаза и подпирая щеки кулачками.

Рудик посмеивается в бороду.

— Как его фамилия? — спрашивает «остряк» Ильин.

— Он не у нас работает, — поясняю я.

— Прекрати людей пугать, — останавливает меня Корольков, однако никаких разъяснений не дает.

— Что же здесь особенного? — развиваю я мысль. — Все мы живем от вины до вины и постоянно виноваты перед людьми.

Устанавливается пауза, затем Ильин говорит:

— Слишком смелое обобщение. Положим, не над каждым висит это бремя. Умнее надо быть, только и всего.

— Между прочим, — замечает Корольков, — бессознательное чувство вины — это и есть совесть.

— Нелепость какая-то, — смеется Ильин.

— Это сказал Фрейд, — дожимает Рудик противника, но Ильину становится почему-то еще смешнее.

— Все это, ребята, демагогия чистой воды, — заявляет он и берет вилкой котлету.

— Бедная демагогия, — жалеет Рудик, — сколько же на тебя сейчас списывается.

— Вика, тебе положить салат? — спрашивает Ильин, игнорируя реплику. Он чувствует себя уверенно и прочно.

— Письмо недавно получила, — рассказывает Вика. — Наша бывшая соседка разводится, и судятся они с мужем из-за дивана. Невероятно.

— Эх, россияне, россияне, — вставляет Ильин. — Привыкли мы шарахаться от юриспруденции. За границей никто шагу без юриста не делает, а у нас все это считается из ряда вон. Кое-кто задействование юриста считает даже как моральную нечистоплотность.

Вику, кажется, убедил этот довод, и она принялась спокойно за салат.

— Она другое имеет в виду, — замечаю я.

Ильин смотрит на меня насмешливо, мол, это и дураку ясно, что речь идет не о диване, а о тех, кто на нем спит. И еще ясно, что это не мне сказано.

— Сервис нужно обживать, это понятно, — отзывается Рудик.

— Во! — поводит Ильин вилкой в сторону Королькова.

— А то создали целый букет услуг, а желающих пользоваться ими нет, — продолжает тот. — Вот так сервис и отмирает. Есть же, к примеру, комфортабельные крематории, так нет, люди все норовят по старинке земелькой прикрыться. А за границей, говорят, туда не пробьешься.

Вика несмело смеется, а у Ильина почему-то расслабляются мышцы лица.

— Там все построено на выгоде, — вяло говорит он. — Экономика, кстати, интересная штука. Столько в ней парадоксов, а ведь покоится на точном расчете. Одно плохо, модной становится. А когда наука становится модной, к ней начинают прилипать всякого рода аферисты. Экономика, конечно же, должна быть жестче. А то что получается… Ты знаешь Лихолета, Вика?

— Да, немножко.

— Вот у него урезали зарплату на треть и все по закону. Раньше он получал куда больше и тоже по закону.

Ильин смотрит на Вику, но говорит, очевидно, нам. А может, и нет.

— Мне больше нравятся стыки наук, — отзывается Корольков, — например, социологии и географии. Был у нас один товарищ, Темнов. Связи имел во всех городах. Так вот, он потом долго искал город на карте, где его никто не знает, чтобы там поселиться. А большой был человек… Автомобили, помню, любил…

Ильин смотрит на Рудика.

— Кстати, об автомобилях, — говорит он. — Лучшим водителем считается тот, кто плавнее ведет машину, а не заставляет невинных пассажиров трястись вместе с собой.

— Когда рядом с шофером сидит женщина, трудно говорить о его классе, — сразу же отвечает Корольков.

— Вы у кого работаете? — спрашивает вдруг Ильин.

— У Панкратова.

— Ах да. Вот что. Вы уже не молоды, пора вам в Каменогорск перебираться работать. Сколько можно по степям мотаться. Семью привезете, заживете по-человечески. Я поговорю завтра кое с кем, это можно устроить. Так сказать, ко дню рождения, — Ильин улыбается.

— Вы правы, мы уже не мальчики, — отвечает Рудик.