КОГИз. Записки на полях эпохи
Шрифт:
Спирт привнес какую-то вялость и тупость. Было решено, не дожидаясь погоды, собираться домой. После такой бури природа будет приходить в себя несколько дней, а удовольствие от палаточного житья на берегу холодной реки сомнительное.
На удивление быстро удалось покидать все вещи в спущенную на воду лодку, накрыть все куском брезента, поставить и завести мотор и, закутавшись в плащ-палатки, отправиться вверх по реке. Отец сидел на корме, управляя мотором, а Генка, убрав стлань с предпоследнего отсека, не разгибаясь, отчерпывал из лодки воду пустой консервной банкой. Вода в лодку попадала не только с дождем: ныряя с волны на волну и отчаянно маневрируя, великовражка изредка зачерпывала бортом и тем не менее уверенно пробивалась к Макарьеву. В полдень небо
На пристани, облокотившись на обшарпанные серые занозистые перила, глядя куда-то мимо причалившей к деревянным сходням лодки, презирая моросящий дождь, стоял одинокий шкипер. Маленький, тщедушный, серый, в капитанской фуражке без кокарды, в кителе без шевронов и пуговиц, зашпиленном двумя английскими булавками. Он курил какую-то плоскую сигарету и с тоской глядел в даль, по всей вероятности, вспоминая былые походы, а может, и что-то другое, потому что в той стороне, куда смотрел шкипер, находилась заветная макарьевская чайная. Там путников ждало лысковское бочковое пиво и перцовка «в разлив», горячие жирные щи с плавающими огромными листьями капусты, картофельное пюре с гуляшом из сала и пахнущий теплом, только что испеченный хлеб.
Деревянные мостки из широкого горбыля, настеленного на бревна-катышки, вели от дебаркадера вверх по пологому берегу к двум огромным черным деревянным срубам, стоящим под соснами. Это были магазин и чайная. На всем обозримом пространстве, от поражающих величием стен монастыря, из которого доносился равномерный звон работающей лесопилки, и налево, до чуть различимого среди бревен-топляков и разнообразных коряг устья Керженца, не было видно ни души, хотя дождь уже прекратился.
– Володя, а не найдешь ли ты чистый стаканчик для промокших путников? – обратился к улетевшему в мечтах куда-то очень далеко шкиперу Генкин отец.
Однако Володя никуда, оказывается, не улетал и, неожиданно быстро и по-молодецки соскочив на мостки, принял от Генки чалку и завел ее на деревянные кнехты:
– Давайте проходите в мою каюту. А я вас жду-жду жду-пожду.
В каюте-кубрике было чисто. На столе, застеленном протертой до основы клеенкой, валялась луковица, стояли стакан, две эмалированные кружки и пустая консервная банка-пепельница. По полстакана спирта выпили, не закусывая, только запив водичкой. Остатки из фляжки – еще полстакана – отец налил шкиперу и спросил:
– Тебя как зовут-то?
– Да как звал – так и зови!
– Нет, это нехорошо. Как люди-то тебя зовут?
– Африканом Ивановичем.
– Африкан Иваныч, а ничего, если мы тут у тебя лодочку оставим под мостками на часик да сходим щей похлебать в вашу замечательную чайную? Пиво-то там есть?
– Пиво свежее – вчера привезли. А лодка пусть стоит – от нее зубы не болят. Только поначалу ответьте мне: не приезжал ли ты, молодой, с месяц назад к нашему художнику Фомину?
– Приезжал, – недоуменно и с опаской ответил Генка, вспоминая, что он мог такого компрометирующего наговорить или натворить месяц назад, что его до сих пор вспоминают.
– Да ты, мил человек, не бойся! Просто я думаю, не обознался ли я!
4
В отличие от водки и спирта щи по-настоящему разогрели. Отец остался в подсобке у продавщицы магазина брить свою седую щетину механической бритвой перед большим удобным зеркалом, а Генка, засунув руки в брюки, что-то насвистывая и пиная сосновые шишки, направился в сторону реки. Кубрик дебаркадера за час отсутствия наших охотников сказочно преобразился: стол был застелен льняной, накрахмаленной и старательно выглаженной скатертью, на ней стоял большой голубой эмалированный чайник и две стеклянные вазочки с сушками и колотым комовым сахаром. За столом сидели пожилая маленькая женщина в платочке и крупный колоритный мужчина с окладистой рыжей бородой, они не торопясь пили чай из белых чашек
в красный горох. Африкан Иванович, хотя и продолжал оставаться хозяином дебаркадера, но, как бы соблюдая субординацию, стоял у дверей своей каюты и присматривал за порядком.– Вот, Геннадий, не можем уговорить Африкана Ивановича попить с нами чаю: говорит, что боится несоответствия в организме. А ты как: попьешь с нами чайку? Присаживайся да знакомься. Вот это – Елизавета Саввишна, она из Сельской Мазы. У нас к тебе разговор будет.
– Господи, Борис Федорович! – радостно запричитал Генка, садясь на угол лавки.
– Нет, нет! Не суетись и не оправдывайся – все равно обидел. Должен был, как порядочный человек, вместе с батькой зайти в гости. А вы? Лет пятьдесят назад я учился в Казани в художественной школе у великого мастера, великого художника Фешина. Недавно он умер где-то в Америке. Так вот, великий Фешин говорил нам, что можно не принимать работы какого-то художника, поэта, артиста, но человек творческий обязан, независимо от своих художественных убеждений, уважать людей, беременных духом, он так нас называл. Вы, Гена, ведь тоже человек творческий, пишущий. Я только за одно за это вас уважаю, и низкий поклон вам.
Борис Федорович Фомин являлся макарьевской достопримечательностью, ничуть не меньшей, чем монастырь. Местный художник, он всю родную улицу Ленина, из которой и состоял поселок, заставил сделанными им из лесных коряг деревянными скульптурами: грибами и птицами, крокодилами, кащеями бессмертными, лесовиками и прочим зверьем. И ворота, и крыша дома, и весь его усад были заполнены фантазиями природы и его необычайного творчества. Кроме того, весь его дом внутри был заставлен и завешан разного рода самодельными жуками, стрекозами и пауками, выгнутыми из сплетенной мелкой сетки, алюминиевой проволоки разной толщины.
Генка летом специально приезжал к Фомину знакомиться: наслушался в городе о чудаке-художнике, вот и приехал. И не напрасно: провел мастеру электричество в сарайку, да не на скорую руку, а все по правилам: через фарфоровые изоляторы, и розетки поставил на текстолитовых подрозетниках – благо все у старика было приготовлено. И вот теперь неожиданная приятная встреча.
– У нас к тебе, Гена, от обчества большая просьба, – продолжил Фомин. – Ты в прошлый свой приезд говорил, что дружишь и как бы считаешь за своего учителя Федора Григорьевича Сухова, поэта нашего знаменитого?
– Знаком я с ним, дружу и за учителя считаю, – ответил Генка, принимая из рук Африкана Ивановича чашку с чаем.
– Вот в чем заковыка. Ты Сельскую Мазу знаешь?
– Ну, знать знаю, а бывать не бывал. А в этом году – вчера проплывали, так, смотрю, уже и колокольни-то нет – порушили, что ли, или сгорела? Сельская Маза – это что километров десять повыше Макарьева на песках стоит?
– Да-да, на песках. А храм-то без молитвы и сам развалится. Маза совсем вымерла: мужиков – три пьяницы, молодежи вообще нет, а старухи, может, в Бога-то и верят, но из книги и двух слов прочитать не могут, и решило обчество сельское свою единственную святыню спасти: вот эту церковную Библию – Фомин постучал по холщовому мешку, – отдать Федору Григорьевичу Сухову. Сам он не из Мазы, родился на горе, в Красном Оселке, но родня его из Мазы и его там помнят и уважают. А тут еще, видимо, и промысел Божий: только вчера Елизавета Саввишна прибыла ко мне с этой просьбой из Мазы, пешком шла, а сегодня и вы тут как тут.
– Борис Федорович, да никаких проблем: прямо завтра же и передам. И сам с ним встречусь с превеликим удовольствием.
Фомин не торопясь взял со скамейки торбочку, расстегнул молнию и вынул полиэтиленовый пакет, из которого достал завернутую в белую полотняную тряпицу огромную книгу. Дубовые доски, обтянутые свиной кожей, надежно, в течение столетий, хранили священные тексты. «Книга глаголемая» глубоким тиснением было выдавлено на крышке, а на корешке чуть мельче, но отчетливо читаемое: «Библия Покровской Церкви Села Маза». Даже замки были целы, с родными бронзовыми застежками, сохранившими кое-где тусклый блеск двухсотлетней позолоты.