Кого я смею любить. Ради сына

берегись…

— Иза!

На этот раз срывается выстрел, и коростель, потеряв перо, уносится к черту на кулички. “Промах!”, —

говорит Берта, переживая за мой престиж. Изабель вздрогнула, но не плачет, уставившись на меня огромными

круглыми глазами младенца. Судя по всему, придется нам возвращаться не солоно хлебавши; время идет, дождь

снова начинает моросить, и будет странно, если Нат не примчится прямо сюда, чтобы напомнить нам о

примерке мадам Бюртен, заказе Декре и торжественной клятве, приносимой перед каждым выходом

наследницы: “С первой же каплей вы вернетесь!” Однако мне бы хотелось взглянуть на мои удочки.

— Ну, пошли.

Мы с Бертой никогда не ведем более долгих разговоров, и от этого мне с ней очень легко. Она снова берет

на руки племянницу, и мы возвращаемся на берег по раскисшему перешейку, соединяющему его, пока не

поднялась вода, с островком, где стоит наш шалаш. Дождь усиливается. В трех шагах от трухлявой мушмулы,

Бог знает почему выросшей на берегу, дергается коричневая бечевка, привязанная к колышку. Я бросаюсь к ней

и подсекаю. Но вот незадача: появившийся из воды угорь в последний момент с такой силой ударяет хвостом,

что срывается с крючка. На остальных удилищах леска провисает, и наживка цела. Мы даже не успеваем

набрать мушмулы, чтобы не возвращаться совершенно с пустыми руками. Как я и ожидала, из чащи леса

выходит старый единорог. Он держит в вытянутой руке зонт и кричит:

— Иосиф! Ребенка застудите, окаянные!

Натали налетает на нас. Хватает Изабель, завертывает ее в свой платок и, собрав всю компанию под

своим зонтом-парашютом, возвращается, проклиная дождь, который теперь стучит по опавшим листьям,

вызывая на прогулку полосатых улиток, черных слизняков и больших мокриц цвета резины. Она с таким трудом

одолевает подъем, что я невольно думаю: “Надо бы поставить ей в гостиной диван, чтобы избавить от хождения

по лестнице”. Но Нат не из тех, кто заботится о себе: она прибавляет шагу, несется к дому, бросается напрямик

через дверь прачечной и тщетно щелкает щеколдой.

— Я тебе сто раз говорила не задвигать засов, — ворчит она, отправляясь в обход.

Да, но мне не хочется, чтобы эта дверь хлопала по ночам; если б все зависело только от меня, я бы ее

замуровала. Войдем через прихожую, где я всегда снимаю с крючка свой рабочий халат, вешая на его место

ружье; а теперь к столу, на котором раззявились ножницы.

* * *

Все по местам: малышка — в манеж, Нат — к машинке, Берта — за наметку, а я — на раскройку. На

стенах, с которых я изгнала отца и деда — предосторожность ad usum delphinae 1, — бабушка и мама тоже на

своих местах: первая — прямая, как палка, полузадушенная высоким глухим воротом и меланхолией; вторая —

прямо тает, вся выразившись в изгибе шеи, склонившейся под весом ее улыбки. Изабель I вдова, Изабель II

разведенка наблюдают за Изабель III, еще одной разновидностью одинокой женщины, матерью- одиночкой, как

стыдливо говорят служащие собеса, которая словно соединяет участь первой с участью второй. Случайное

приключение — ничто в сравнении с давней привязанностью, но когда плющ обвивает дерево слишком крепко,

он сам виноват.

За окном внезапно поднимается ветер, как часто бывает в эту пору. Он бесится, срывая зло на ставнях,

превращает печную трубу в органную и ударяет в заслонку, как в барабан. Становится так темно, что Нат

зажигает лампу. Вид у нее, по-моему, какой-то необычный; вооружившись масленкой, она чересчур старательно

смазывает “Зингер”.

— В такую погоду, — вдруг говорит она, — я думаю, ждать мадам Бюртен уже нечего. Что будем делать?

Займемся Декре?

Такая почтительность делает мне честь: неужели Нат, старея, решила передать мне свои полномочия? Но

это, оказывается, тоже своего рода масло, чтобы гладко сошло остальное:

— Кстати, забыла тебе сказать: пока ты там палила, приходила мадам Гомбелу. Знаешь новость? У

папаши Мелизе в прошлом месяце был сердечный приступ. Говорят, он очень плох.

В ее глазах — тревога, какой там давно уже не было; они говорят мне то, чего сама она не посмеет

добавить: “Старик умирает, этот может вернуться. Если не знал — узнает. А если он снова заявится, что ж мне,

1 В интересах наследницы (лат.).

опять дрожать, опять драться, будучи более уверенной во враге, чем в союзнице?..” Несправедливая Натали!

Когда старик, рассекая кувшинки, издали разглядывал мой большой живот, разве я хоть раз его окликнула?

Когда в последние месяцы, мучимый сокровеннейшими мыслями, он подгребал почти к самому нашему берегу,

пытаясь увидеть этого общего ребенка, выявить какое-то там сходство, — разве я не пряталась тогда за кусты,

чтобы отвести угрозу раскаяния, запоздалого согласия? Морис может появиться вновь. Я не желаю встречи с

ним (гораздо труднее быть вдовой живого человека, чем мертвого), но я ее больше не боюсь. Тот довод, который

он приведет в свое оправдание, станет ему самым неумолимым приговором. Однажды уже побежденный

Залукой, разве сможет он восторжествовать над нею во имя девочки, воплощающей в себе ее будущее? Если я

не знала этого тогда, я знаю это теперь, причем понимая, что об этом надо молчать; и только чтобы утешить

неутешное, шепчу:

— Оставь в покое этих людей…

Нат просияла: такой же улыбкой, как та, что, наконец, разгладила ее лицо, когда Магорен укоризненно

крикнул: “Полотенце!” — и дал ей обтереть мою дочь. Пусть она колет мне ею глаза в минуту гнева, пусть она

по-прежнему такая же колючая, как наши изгороди, и так же, как они, готова окружить меня со всех сторон, —

Боже мой, это неважно. Пусть она видит меня ходящей по грешной земле (постоянно рискуя оступиться), а не