Кого я смею любить. Ради сына

— Подпиши, — велела Натали.

— Я подписала тремя буквами.

— Нет, — сказала Натали, — ты не Иза для разных ухажеров! Подпиши: Изабель Дюплон.

Добавить “бель”, уменьшительное имя мамы, к моему? Привлечь и ее к этому предупреждению, под

которым сама она никогда не поставила бы своей подписи? Действительно, какой прекрасный символ,

зачеркивающий разом прошлое и будущее! Я совершенно зря перевернула открытку: каштан, больше не

дававший каштанов, напомнил мне наш, еще плодоносящий, широкий ковер из растрескавшихся скорлупок,

сквозь которые проглядывало ядро, как чьи-то глаза из-под ресниц. Я посмотрела на Берту, которая в трех шагах

от меня ковыряла в носу: она показалась мне далекой и словно окутанной туманом. Какая у меня тяжелая,

тяжелая голова. Но мне некуда ее приклонить: нет ни тщательно выбритой мышки с пупырчатой кожей,

охлажденной победой пота над духами, ни большого крепкого плеча, переходящего в руку с перекатывающимся

по ней шаром мускулов под шепот глупостей “после этого”: Иза, Изочка, машинка моя… Машинка шла юзом. Я

оттолкнулась от стола, согнувшись пополам.

— Что такое! — воскликнула Натали.

Она спасла открытку, в конце концов подписанную, на которую можно приклеить марку и отправить

делать свое дело. Затем поспешно, испуганно посторонилась, выгнув брови знаком вопроса: меня рвало ей на

ноги ее лапшой.

XXVI

1 Намек на сказку А.Доде «Козочка господина Сегена»: козочку сожрал волк.

Снова, стоя перед зеркалом, висящим над столиком в прихожей, я разглядываю эту Изу. Глаза ввалились

— это из-за моих забот и моих мук. Щеки потеряли прежние очертания — не персика, а сливы — это детство

мое кончилось: после дня рождения мне пойдет двадцатый год. Но эти пятна — уже не веснушки, а словно

брызги — тоже имеют свое значение. К чему еще сопротивляться очевидному, называя его случайным

совпадением! Сомнений больше нет. Вот и я удостоилась похабной загадки, которой забавляются весельчаки на

свадьбах: какая разница между любовью и унтер-офицером? И вот я удостоилась ответа: любовь держит в

страхе женщин в их двадцать восемь дней, а унтер-офицер — мужчин.

Я нарочно привожу здесь эту ужасную шутку, от которой далеко не смешно молоденьким служанкам в

комнатках под крышей, где побывали молоденькие солдаты. Ее грубость усугубляет чувство отвращения —

первое чувство, охватывающее неосторожную, которая, хоть ее и сто раз предупреждали, все же не хочет

поверить, что “это” могло случиться и с ней, как со многими другими. Любовь всегда себя приукрашивает, сама

ткет себе шелковый покров, даже если шелк этот грязен, и не замечает, как в нем заводится личинка. И вдруг —

неожиданность, гнусная и обыденная, оставляющая незапятнанным белье девушки, которая более таковой не

является.

Мое — белым-бело поверх тощей стопки, перевязанной голубой тесьмой, и, несмотря на все старания, с

какими я подавляю приступы тошноты, мне не обмануть Натали, которая со всей строгостью относится к этому

процессу, свидетельствующему о девичьем здоровье, и прекрасно обо всем осведомлена благодаря стирке. Она

ничего не сказала: неуверенность питает надежду, и лучше уж до конца удерживать свою подозрительность от

непростительной ошибки. Но дни идут, и надвигается объяснение, которого мне не избежать.

* * *

Встанем. Выйдем из дому, раз сегодня воскресенье. Надо подумать, понять, чего я хочу, что я еще могу.

Кто бы стал колебаться в подобной ситуации? Никто, даже папа, у которого еще есть на меня права (но он с

радостью он них избавится, избавившись тем самым и от алиментов), не помешает мне выйти за Мориса. И

спаситель недалеко; хоть он больше не пишет, не сигналит на поворотах дороги, не подает признаков жизни,

четверть часа разговора наедине наверняка заставят его забыть об оскорблении, и я сильно удивлюсь, если,

узнав о моем состоянии, он откажет мне в том, что сам уже предлагал при других обстоятельствах.

Уже! Это не столько утешение, сколько гарантия. Я брожу в нерешительности. Высокая трава щекочет

мне икры. Пролетает козодой с раскрытым клювом, глотая слепней и пчел. В огороде Берта, выпятив зад,

сверкая белыми жирными ляжками поверх впившихся в них подвязок, полет молодую морковку.

— Она мне морковки вырывает больше, чем бурьяна! — кричит Натали мадам Гомбелу, подошедшей

посплетничать через подстриженную изгородь.

В день Господень работать не принято. Но Нат оставила шитье (потому что это заработок) ради жнивья

(потому что это развлечение) и из экономии вскапывает новую грядку. Вспарывая глину резкими ударами

мотыги, она сажает картошку. Мадам Гомбелу делает ей знак, и обе провожают меня взглядом, пока я иду к

рябине, на вечное свидание с собой: на берег Эрдры.

Надо во всем разобраться. Уже, уже… Я ли тогда не радовалась, бедная моя мамочка, что твой путь к

семейному очагу лежал через черный ход! Нужно ли и мне постучаться в эту дверь, находясь в худшем

положении, и сказать мужчине, которого я отвергла: “Ты был мне не нужен. Но теперь, поразмыслив, я

вынуждена спасать свою честь”. Черепица Мороки по ту сторону болота кровавится над ярко-зелеными

выгонами, на которых пасутся красивые племенные коровы. Я уже слышу, как мэтр Тенор орет на своего

отпрыска: “Да это уже традиция! Они там, в Залуке, вечно беременны, чтобы выйти за тебя! Ты хоть на этот раз

потребовал медицинскую справку?” Презрение отца, попреки сына — вот все, что меня ждет, и хорошо еще,

если мой муж забудет, как он стал моим любовником. Что бы они ни говорили, мужчины, взявшие жену без

брачного свидетельства, помнят об этом всю жизнь. Да и потом: то, что разделяло меня с Морисом вчера,