Кола
Шрифт:
А дня за три до евдокеи разведрилось. Тучи порасползлись, утих ветер. Месяц-новичок в ясную ночь родился. Поутру белесое с голубым открылось небо и пришло солнце. Откуда-то взялись ожившие воробьи, зачирикали, зарезвились. Воронье закаркало в городе. Собаки кучились в своры, бегали, заливались пустым лаем. Вдруг прежде срока запахло весной.
– На евдокею погоже – все лето будет пригоже, – сказала Дарья. – Теплое и сухое должно быть лето.
Не беда, что приметы Дарьи иной раз не совпадали. В теплое и сухое лето поверилось.
Шешелов два дня подолгу сидел на крыльце ратуши,
Вернулся домой к обеду. У черного хода обмел лыжи и пошел к Дарье на кухню.
– Эко, батюшко, солнцем-то как напекло тебя, – сказала она довольно. – Аж потемнел лицом.
Шешелов в кутний угол поставил ружье, снял полушубок, стянул пимы. Откинувшись, посидел на лавке. В глазах еще рябило от искристого снега. Кухня казалась темной. Было тепло, сухо. Наверх идти не хотелось. Сказал устало:
– Ты покорми меня тут, Дарья.
– Проголодался на воздухе?
– Страх как.
Дарья носки сухие ему принесла, обутки, пимы прибрала. Она любила, когда он ел у нее на кухне.
– Мой руки, батюшко, – чугунок достала из печи, уху налила, отерла о фартук ложку. – Кушай. Хорошо на вараках-то?
– Хорошо-о, – с улыбкою протянул Шешелов.
За Колой-рекой он залез на вараку, отер пот, закурил. Внизу Кола как на ладони. У причалов лед еще крепкий, а поморы уже усыпали берег, латали, чистили и смолили свои суда. Горели костры. Веселые голоса и смех ему слышны были даже здесь, на вараке. Поморы, как перелетные птицы, шумно и радостно сборы ведут на Мурман. А там целое лето тоскуют по своей Коле. Осенью с радостью возвращаются в Колу, а зиму опять тоскуют по Мурману – морскому берегу.
Шешелов долго сидел на вараке и не чувствовал к смеху зависти. Он вечером пойдет в гости, будет пить чай с Герасимовым, рассуждать, спорить, смеяться. Почти два месяца он к ним ходит. Стал хорошо есть, спать. Давно так отменно себя не чувствовал. Дарья радуется, на него глядя: «Вот как ладно».
Глядя вниз на Колу, Шешелов думал, что вечером стоит посоветоваться. Денег в городской казне мало, а мост через Колу-реку требует большой починки. Да и по городу есть работы. Сойдет снег, мостки по улицам чинить надо. Лес где-то брать, нанимать плотников.
– Подлить ушицы-то? – спросила Дарья.
Шешелову казалось – в жизни вкуснее ухи не ел.
– Подлей, – протянул миску и, посмеиваясь, сказал: – А камни цветут по заливу.
– Как же им не цвести? – словоохотливо отозвалась Дарья. – И они по родной стороне тоскуют. Евдокея пригрела – весна пришла. – Она таким голосом говорила, словно речь о живых шла.
– И ты думаешь, в каждом камне живая душа сидит?
– Поди-ко, сидит.
С Дарьей хотелось поговорить. Тая улыбку, сказал:
– Если его расколоть, там опять камень. А где же тогда душа?
– Эко ты непонятливый, – строго сказала Дарья. – Помнишь, сам говорил: все эти каменья накатал ледяник какой-то?
– Верно, – с улыбкой сказал Шешелов. – Было такое.
– И еще говорил: в заморских-то странах люди старые города откапывают, так их время заточило в землю. Города будто эти жили и померли после того ледяника.
–
Говорил.Вот и скажи: отчего города засыпает время, а каменья-валуны нет? Не идут они в землю, а из нее?
«Кто их знает, – подумал Шешелов, – почему они не идут в землю».
– То-то, батюшко, – победно сказала Дарья, – живой он, камень. Оттого и в землю идти не хочет.
– Мудрено.
Шешелов посмеялся, покрутил головой, доел уху, запил пирог чаем. Не спеша стал набивать трубку. Славный денек удался. Скоро вечер, и он пойдет к Герасимову на карты. И заметил вдруг: Дарья хоть и батюшкой его называет и говорит радушно, а озабочена. Будто сказать ему что-то хочет.
– У нас ничего не случилось, Дарья?
– Да как сказать, – поджала губы, – пока ничего.
– Что значит – пока? – спросил настороженно.
Дарья сердито прибрала миску, стакан, хлебницу. Вытерла со стола.
– В присутствии тебя ожидают. – А голос такой, словно хорошего ничего его там не ждало.
– В присутствии? – подивился Шешелов. Приемное время с утра лишь, он строго его соблюдал, Дарья про это знала. Что там быть может? Пакет из губернии? Эстафета? Спросил: – Кто ожидает?
– Герасимов там сидит, да с ним Лоушкины-кузнецы, да из Норвегов еще, Сулль Иваныч в Коле зовут его...
Шешелов не раз слышал про Сулля.
– Зачем? – спросил. И подумал: странная компания подобралась. Кузнецы, норвежанин, Герасимов – и все к нему.
– Кто их знает, зачем? – отвела глаза Дарья. Но было видно – знает она. И вспомнил: норвежец, ссыльные и один кузнец осенью ходили акул бить. Понятно тогда, заступники. Не они первые. Дарья недавно тоже подала голос. Когда ссыльного он велел посадить в судейскую камеру, она вдруг сказала:
– Неладно, Иван Алексеич, думаю, со ссыльным ты поступил. Неповинен он в краже, а ты его в блошницу.
Шешелов не любил, когда вмешивались в его дела. А тут совсем рассердился:
– Никогда не лезь, Дарья! Все должны подчиняться закону. Суд разберется, кто прав, кто виновен.
Теперь, догадываясь, зачем все пришли, спросил:
– Что же ты не сказала сразу?
– Сразу! – переговорила его Дарья. – И поесть не дадут. Там дело мужское, важное. Ты иди, батюшко. Поел – так иди.
Шешелов встал. Покурить в удовольствие не пришлось. Не мог понять, что знает Дарья и зачем те пришли не вовремя. Пожал недоуменно плечами: чепуха какая-то. Герасимову зачем с ними? Он мог просьбу и дома ему сказать. И посмотрел на ноги свои в носках. Надо опять в сапоги залезать. В дверях уже сунул трубку в карман, раздраженно пробормотал;
— Таинственности развели.
У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: «Почему такой странный сбор?» Наклонил голову.
– Честь имею! – Открыл дверь в кабинет. – Прошу покорно.
И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.
Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.