Кола

Шешелов устало махнул рукой.

– Я думал уже про это. Туда бы хлеба теперь послать. Да где возьмешь? А другое ничто в голову не идет. Тут норвежцу этому позавидовать даже можно. Знает, что делает.

– Ну, он ведь тоже не зря хлопочет.

– Как не зря?

– Промышленник он. Сей год удачный для него выпал, а промысел весь на нашей земле оставлен. Если его одноземцы пограбят Колу – коляне и в Сулле видеть станут врага. А это ему разорение полное.

В том, что Сулль оберегает и свою выгоду, Шешелов худа не видел.

– Мне всегда поклониться хотелось таким вот, знающим.

Герасимов встал, посмотрел в окно, будто ждал кого-то, и опять сел.

– Этого не отнять. Складу он человек стойкого. Но на долю выпало ему – ой-ой! – И глянул на Шешелова, поджал крепко губы. – Может случиться, более и не свидимся.

Шешелов и сам так думал.

– Он ведь еще весть привез. По Борисоглебской земле.

– Что за весть? – тревожно насторожился Шешелов.

– Такие новости, значит. Подполковник Галямин за хорошее разграничение земли порубежной ихним орденом награжден. И деньгами, три тысячи серебром. А наш государь император пожаловал его тысячей всего лишь. – И усмехнулся.

Шешелов медленно снова подсел к Герасимову.

— Так...

– Так, так. Суллю можно поверить, – сказал Герасимов, – не пустослов он. Да и слухи, что земля продана, шли ранее еще. – И посмотрел на Шешелова взглядом, словно между ними давно сговор существовал. – Виделись они со ссыльным?

– Виделись.

– Виновный он? Как, по-вашему?

Шешелов недовольно пробурчал в ответ:

– Откуда я знаю? Суд решит.

– А если он невиновен? Зачем тогда суд?

Шешелов удивленно на него уставился:

– Куда же жемчуг делся?

– По-вашему, он взял-таки?

– Игнат Васильевич, не обессудьте, есть заботы и поважнее. А тут идет следствие. И пусть идет.

Герасимов молча встал, отошел к окну. «Что он там все высматривает?» – Шешелов приподнялся и тоже глянул. Ничего особого. Снег, сугробы. Вечереет. В подбашенном переходе идут поморы. Вот куда деньги потратить надо, все башенные ворота починить спешно. Завтра бы и начать. А кто возьмется? Поморы на мурман уходят. Город скоро весь опустеет. И тоскливо на душе стало.

Сказал Герасимову:

– Игнат Васильевич, велю-ка я Дарье подать по рюмке нам да закусить. Похоже, опять солдаты мы.

– Почтмейстер идет, – Герасимов обернулся, и Шешелов встретил его глаза, знающие что-то. Беспокойство всколыхнулось и заскреблось, как голодная мышь в ночи. – Он два раза уже являлся. Эстафетой казенный пакет пришел. А сейчас он к исправнику забегал.

– Ну и что? Поважнее заботы есть.

— Если и вам и исправнику срочно, может, Архангельск про наших соседей пишет. Дело-то не шутейное.

Шешелов подошел к окну. Почтмейстер был почти у крыльца. «Что, таскал мой пакет к исправнику?» И, торопливо застегивая мундир, пошел за стол.

— Сядь, – глухо сказал Герасимову, – сядь. Сейчас узнаем.

62

Пакет был из губернской архангельской канцелярии, будто пустой. Шешелов долго, подслеповато осматривал все печати. Показалось, одна подплавлена. Повернул ближе к свету. Черт ее знает! За очками наверх идти не хотелось. Поднял глаза на почтмейстера. Тот перо обмакнул, изогнулся, подал. Капля брызнула на раскрытую шнуровую книгу и поплыла пятном.

– Пьян? – неприязненно спросил Шешелов.

– Никак-с нет-с! Ни росинки-с! – Протянутая рука дрожала.

Шешелов погрозил пакетом:

– Уговор помнишь?

– Так точно, все помню!

В шнуровой книге уже стояла роспись исправника. Он тоже что-то получил. Шешелов расписался и отодвинул книгу.

– Ступай.

Ретируясь, почтмейстер кланялся до двери.

– У вас уговоры с ним? – спросил Герасимов.

– Я как-то со вскрытым письмом поймал его. Пригрозил, что в Сибирь сошлю. Он, правда, больше не попадался, однако уверенности, что не пакостит, у меня нет. Вот только не знаю, из любопытства он или исправнику старается угодить.

– Понять можно. Пятеро ребятишек, а здоровьем он не помор.

– Понять все можно, – пробурчал Шешелов. – Оправдать нельзя.

– Исправник хоть кого в рог согнет. А почтмейстера обласкать надо. Тогда и вы будете знать, что исправник на вас строчит доносы.

– Ты знаешь это?

Герасимов смущенно развел руками:

– Под присягою показать не могу, а знать знаю.

Шешелов распазил пакет, развернул, отдалил от себя бумагу и разобрал: «Господину Кольскому городничему...» В архангельской канцелярии кудряво любят писать. И в очках не сразу разберешь.

– В Коле о его самоуправстве многие наслышаны, – продолжал Герасимов об исправнике. – Вам полезно приглядеться к нему. Летом он с таможников взятки дерет. А те с контрабанды. Не со всех, конечно, но руки греет. Ему бы на ваше место. Он бы пообработал не одних колян.

«Предписываю вам объявить о сем жителям города Колы». Что объявить? Напрягаясь, не глазами уже, а скорее нутром схватил суть письма. И не поверил. Забегал по строчкам, вникая в смысл. Буквы сливались и плыли. Шешелов опустил письмо. Да-да. Остальное в нем шелуха, подробности. А суть – как удар обуха.

Герасимов говорил, двигались его губы, но Шешелов не слышал. Поднялся тяжело, опустил бумагу на стол.

– Случилось что-то, Иван Алексеевич? – Герасимов встал и шагнул к нему.

Наверное, лицо выдало. Подавляя ярость и обиду, рвущуюся прямо из горла, сжал кулаки. Хотелось взять кого-то за грудки, за шиворот – он знал кого – и трясти, и орать: заглотил приманку! Теперь рад бы – не отрыгнешь! Но сдержался и сказал глухо:

– Беды и печали на почтовых примчали. – А кадык дернулся в спазме. – Англия и Франция объявили разрыв с Россией. В войне мы с ними... Читай вон. Я за очками выйду.

По лестнице не поднялся, присел на ступеньку, зажал лоб руками – война! Такие силы встали за Турцию! Ах, старый шляпный болван! Не за Турцию, против России встали. Два месяца назад старики предсказали это. Так и вышло. А он городничий. В городе на самом рубеже!

Поднялся в комнату, постоял. Зачем он сюда пришел? Опустился в кресло. Россия в войне. Будут гореть дома, корабли. Будут трудные версты, сбитые ноги, пыль, жара, трупы, молчание при погребениях. Это все еще впереди.

В грязи, вони, мучениях будут лежать тысячи молодых тел. Море крови и слез людских прольется, пока Россия выберется из этого ада.