Колчаковщина (сборник)

«Возьмут или не возьмут?»

К Димитрию протискался сибиряк.

— Неужели все это непротивленцы?

— А что?

— Смотрите, как никому из них не хочется в армию.

Димитрий улыбнулся.

— Да, желания мало, радости еще меньше.

— Какая к черту радость, — негодует сибиряк, — ее и на грош нет! Наоборот, радуется тот, кто выходит из этой комнаты признанный к службе негодным. Вон, смотрите на того белобрысого, — безусловно негоден.

Сквозь толпу протискивается молодой человек в фуражке с темным бархатным околышем. Каждый мускул на лице молодого человека дрожал радостью.

— Ну что, как?

Молодой человек возбужденно оглядывается во все стороны.

— Негоден.

И вдруг не выдерживает, — громко и радостно смеется:

— Пойти вспрыснуть!

— Вот видите, — волнуется сибиряк, — и не один он, этот молодой человек, радуется, я ни от кого здесь не слыхал желания идти. Каждый ждет и желает, чтобы его признали негодным к службе. Большевики!

В голосе сибиряка негодование, в глазах печаль.

— Ну что вы, какие ж это большевики, — насмешливо улыбался Димитрий, — просто неприемлющие войны интеллигенты.

Сибиряк не замечает насмешки в голосе Димитрия и безнадежно машет рукой.

— Ах, оставьте, большевики, все большевики.

— Нет, гораздо проще, — серьезно и спокойно замечает самарец, — шкурники. Хорошо бы побить большевиков, но чтобы их побил кто-нибудь другой за нас.

Очередь дошла до Киселева. Переступая порог комнаты, Димитрий почувствовал, что слегка волнуется.

Заявил комиссии о болезни сердца. Врач, сердитый, замшелый старик, мимоходом приложился ухом к груди Димитрия.

— Хорошо, пойдешь на испытание.

Через две недели Киселев получил документ о том, что из-за болезни сердца признан к военной службе негодным.

Глава вторая Конец Чернораевой заимки

1

Овраг проходил в версте от Чернораевой заимки. От прошлогодних ометов шла к оврагу узенькая тропка, проложенная в сухом почерневшем бурьяне, спускалась вниз по крутому желтому берегу и терялась в густой мелкой заросли на дне оврага. Кузница, с середины зимы вырытая рядом с землянкой, работала день и ночь. Ковали наконечники для пик, чинили старые поломанные дробовики, точили заржавевшие шашки. Любовно просматривали каждую винтовку, отнятую у солдат и милиционеров. Работали на переменках кузнец Василий с Петрухиным да за молотобойцев Иван Каргополов со стариком Чернораем. Наезжал Прокофий из Костиной и целыми неделями оставался в кузнице, когда Петрухин отправлялся в очередной объезд по деревням.

По ночам со стороны Иртыша сворачивали в овраг мужики, закутанные в теплые собачьи дохи, говорили условный пароль точно из-под земли выраставшим часовым и молча проезжали в глубь оврага. У кузницы нагружали широкие розвальни еще не отточенными наконечниками для пик, радостно перекладывали сеном, туго-натуго перетягивали веревками И тихо смеялись в лохматые воротники.

— Пшеничку на базар везем.

— Шибко не поздоровится колчаковцам от этой пшенички.

Алексей выходил провожать мужиков и, шагая рядом с ними по глубокому снегу, давал последние указания.

— Точите, товарищи, скорей, вот-вот понадобятся.

— За нами, товарищ Петрухин, дело не встанет, проходила б зима скорей, а то, вишь, снегу-то, ни пройти, ни проехать.

Шла весна. Под горячим весенним солнцем искрилась каждая снежинка, и глазам было больно смотреть в сверкающие степные просторы. Черными нитями протянулись по ним рыхлеющие дороги. Редкие лесные колки, уходящие к Иртышу, заволакивались синей дымкой. С утра капало с крыш, и солнце, как в хрустале, разноцветными огнями играло в ледяных сосульках.

Удерживать мужиков от преждевременных выступлений было все труднее и труднее. В трех-четырех местах разоружили милиционеров, разгромили волостную управу. Петрухин почти все время проводил в разъездах, — надо было готовиться к близкому выступлению, воодушевлять колеблющихся и малодушных, удерживать наиболее нетерпеливых. Нередко брал с собой Настасью, меньше было подозрений, — едут, мол, люди по семейному делу и пускай их едут. Приходилось Настасье ездить и одной, выполнять разные поручения Алексея. Раза три возила в город важные сообщения от Петрухина, — наложит в сани десяток кругов масла да сала бараньего, сунет записку за пазуху и едет. Кому придет в голову останавливать бабу и расспрашивать — кто, чья да откуда? Так потихоньку и доезжала до города. В городе прямо к Ивану Кузнецову, деповскому молотобойцу, сдаст записку — и на базар, а заедет с базара — у Ивана готов и ответ.

2

Чумлякские поднялись, когда на Иртыше только что проплыли последние льдины. Из города шли разные слухи. Несмотря на газетные уверения о победе, о том, что от большевиков отвернулись рабочие массы, что в Большевизии — так колчаковцы называли Советскую Россию — голод, слухи, один другого тревожнее, упорно проникали в народные массы. Говорили, что на фронте неблагополучно, что солдаты колчаковской армии переходят к большевикам и в одиночку и целыми полками, в полном вооружении, нередко вместе с командным составом… Говорили, что никакого голода в Большевизии нет, что отношения к оставшейся у большевиков интеллигенции благожелательное, что даже буржуев-де щиплют не очень уж шибко…

Откуда ползут эти слухи, в какие щели наглухо законопаченной Сибири проникают — не определить. А слухи все настойчивее, все тревожней.

Чумлякские парни бежали из города десятками. Ловить дезертиров приехал в село отряд милиционеров. Мужики попрятали сыновей по заимкам у родных да односельцев, в степи по ометам да по глубоким степным оврагам. Начальник отряда дал мужикам три дня сроку. Мужики угрюмо посматривали на милиционеров, о чем-то перешептывались друг с другом и сыновей не выдавали. Не дождавшись в положенный срок ни одного из дезертиров, начальник приказал собрать всех мужиков, у которых сыновья значились в бегах, выстроил стариков в ряд и выпорол каждого четного. В ту же ночь мужики подожгли дом, в котором остановились милиционеры, несколько человек ухлопали, остальные ускакали. В перестрелке было убито четверо мужиков. К утру подоспели скрывавшиеся по степям ребята, быстро сорганизовали отряд, объявили село на военном положении и всюду выставили патрули. Мужики понимали, что стычка с милиционерами даром не пройдет, и вооружались кто чем попало: отнятыми у милиционеров ружьями, выкованными в овраге за Чернораевой заимкой пиками, вырытыми из земли заржавленными шашками, железными вилами.

К Петрухину из Чумляка поскакали гонцы.

Через два дня к селу подходили две роты солдат. Чумлякцы окопались за поскотиной и встретили отряд дружным залпом из нескольких десятков ружей. Ночью повстанцы покинули село.

3

Петрухин был в это время в городе. За несколько месяцев отсутствия Алексея многое изменилось, и он жадно ко всему присматривался и прислушивался. Торопливым шагом бегут по улицам озабоченные люди. И озабоченность у них какая-то особенная, своя. Битком набиты кафе и столовые. И всюду эти озабоченные люди. И разговоры у них тоже какие-то свои, особенные:

— Омск… Манчжурия… Харбин… Владивосток… Омск… Харбин…

Какой вдруг понятной становится эта озабоченность. Да ведь это же город спекулянтов и политических шарлатанов. Из Питера, из Москвы, с Урала, со всего Поволжья собрались делить шкуру еще не убитого сибирского медведя.

Слухи, как ветер степной, — не знаешь, откуда пришли, куда побежали. Промчался ветер, а травы степные все еще шепчутся, все еще шепчутся, все еще головами колышут. Слухи пришли и ушли, — но все еще никнут человечьи головы ухом к уху, чуть слышным шелестом шелестят тонкие губы: