Кольцо Фрейи

– Сегодня, при свидетельстве людей и богов, мы объявляем обручение моего старшего сына Кнута и Гунхильды дочери Олава, – продолжал Горм, подойдя с ним с освященным молотом и делая благословляющий знак над склоненными головами пары. – Сегодня они подают друг другу руки и называются женихом и невестой, чтобы через полгода, во время осенних пиров, была справлена их свадьба и далее они назывались бы мужем и женой.

– Мы благословляем их и желаем счастья! – Вслед за мужем королева Тюра возложила свою ладонь на соединенные руки будущих супругов. – Пусть боги пошлют им долгую жизнь, многочисленное славное потомство, богатство и изобилие во всем, кроме бед и несчастий. Мы желаем сыну нашему и будущему конунгу прославить свой род и воссоединить наконец всю датскую державу в одних руках, а его будущей жене и королеве – быть всегда благословением, объединением, солнцем и украшением Дании!

– Я дарю тебе это, мой жених и будущий супруг, в знак моей любви и желания жить одной семьей! – Гунхильда подала Кнуту красную рубаху, сшитую ее руками и украшенную вышивкой поверх полос синего шелка.

– А я дарю тебе это, моя невеста и солнце Дании! – Кнут в ответ подал ей ожерелье из хрусталя и сердолика с серебряными подвесками.

Потом Гунхильда обменялась подарками со всей родней жениха: часть из них они с бабушкой заготовили еще дома, собираясь в эту поездку, остальное она выбрала главным образом из оставшихся после Асфрид дорогих вещей, тканей и украшений. Хлоде досталось ожерелье из сердоликовых граненых трубочек, желтых круглых стеклянных бусин и бронзовых подвесок в виде фигурок валькирий, а Харальду – позолоченная застежка на плащ виде кольца, искусной работы, с головами драконов на концах. Принимая ответный подарок, Гунхильда едва могла поднять на него глаза. Он выглядел почти спокойным, только слишком серьезным: в день обручения старшего брата ему полагалось бы выказать немного более радости.

Отведя глаза, чтобы не смотреть на него, Гунхильда невольно уронила взгляд на лицо Хлоды – и поразилась его выражению. Сжимая в руках подаренное ожерелье, наложница Харальда смотрела на нее с неприкрытой злобой и негодованием, будто знала все, что произошло в кургане. Неужели Харальд что-то ей сказал? Да нет, не мог, ведь если бы узнал кто-то еще, рано или поздно дошло бы до Кнута, а Харальд ведь не хочет рассориться со старшим братом. Скорее, Хлода негодовала по поводу того, что ее муж провел ночь наедине с красивой девушкой, к которой и раньше был не совсем равнодушен. И если с враждебностью Харальда теперь покончено, то дружбу Хлоды ей не приобрести – именно из-за того, что она обрела дружбу Харальда.

Но не Хлода сейчас занимала ее больше всего. Когда Гунхильда глядела на Кнута – такого оживленного, радостного – сердце ее сжимала тоска, сожаление, сострадание. Хотелось заботиться о нем, оберегать, защищать – хотя он, цветущий и полный сил молодой мужчина, не подавал к этому никакого повода. Откуда эта тревога? Гунхильда этого не знала, но в глубине души ее жило предчувствие беды, именно Кнута избравшей своей целью. Как будто в этот светлый радостный праздник некая тень иного мира падала на него одного.

Однако Гунхильда старалась ничем не выдать своих истинных чувство и улыбалась, отвечала на добрые пожелания, сыпавшиеся на нее со всех сторон. Вот появилась резная высокая повозка – на ней-то ее и привезли сюда ночью – на повозку водрузили разделанную тушу коня, голова и ноги которого остались в жертвенном кругу. Туда же поднялись Кнут и Гунхильда, родственники жениха пошли впереди, и повозка тронулась назад к усадьбе Эбергорд. Ликующая толпа провожала ее до самых ворот, Гунхильда улыбалась, держась за руки Кнута, и солнце обливало золотыми лучами эту прекрасную пару, чей брак должен был принести столько блага объединившейся Дании.

Вечером в усадьбе был устроен пир, на котором среди прочего подавали похлебку из мяса жертвенного коня – разделяя трапезу с богами, люди еще раз приобщались к их благодетельной силе. Горму и его родичам подносили конскую печень, и даже Эймунд в первый раз покинул свое заточение – за прошедшие три с лишним недели его рана настолько зажила, что он мог понемногу передвигаться, опираясь на костыль. И хотя до прежней силы и ловкости ему было еще далеко, на его уверенность и веселость хромота никак не влияли. Конечно, он не мог принять участие в «танце двенадцати мечей», который лучшие воины по обычаю исполняли в этот день на пиру, но так оживленно хлопал вместе со всеми, так подбадривал танцоров криками, что, казалось, он танцует вместе с ними. Глядя, как он оживленно беседует с людьми, Гунхильда еще раз подумала: никакой телесный недостаток не может испортить по-настоящему сильного и уверенного человека. Взять хотя бы Харальда – даже его заикание нравилось ей, делало еще более особенным. Судя по лицу Ингер, которая просто лучилась радостью, подходя к Эймунду, чтобы наполнить его кубок или предложить еще кусочек мяса, она тоже думала примерно так.

Епископ Хорит, разумеется, предпочел бы не присутствовать на языческом жертвенном пиру и провести время за молитвой в уединении, но Горм конунг, возможно, не без тайного лукавства, послал за ним Регнера и Холдора, которые, частью учтивыми речами, а частью и силой, подхватив под локти, убедили епископа присоединиться к пирующим.

– Ты наш почетный гость, мы никак не может допустить, чтобы в день всеобщего веселья ты оставался в стороне! – приветствовал его Горм. – Садись на свое обычное место и порадуйся с нами! Подайте епископу чашу!

Ингер поднесла Хориту красивую серебряную чашу, которую конунгу сегодня подарила Гунхильда. При помощи этой чаши лет сто назад устраивали богослужения в каком-то из британских монастырей и которая со времен конунга Ульва Горло (сам он предпочитал прозвище Громогласный, ибо перекричать его никто не мог) числилась в родовых сокровищах Инглингов. Епископ опасливо взял чашу и с тревогой заглянул в нее, опасаясь, не окажется ли там жертвенной крови, но внутри плескалось красное вино. Не самое лучшее, судя по тому, что на лице его не отразилось блаженства, когда он пил.

– А теперь попробуй мяса! – продолжал Горм, и по приказу Тюры к гостю подошла Хлода с деревянным блюдом, на котором стояла миска с мясом и отваром. – Это главное угощение на нашем пиру, и ни один почетный гость не должен быть им обнесен!

– Но конунг! – убедительно воззвал епископ. – Это ведь жертвенное мясо! Это конина!

– Именно так! Ты мой самый почетный гость, приехавший от самого Отты кейсара! Я должен непременно почтить тебя всеми силами, и будет непоправимым упущением, если ты будешь лишен самого главного дара сегодняшнего дня!

– Но конунг, моя вера запрещает мне принимать участие в жертвенных пирах! – Епископ сидел очень прямо, словно стараясь уберечь нос от запаха мяса, которое уже стояло на столе прямо перед ним. – Апостол Павел писал: «Но если кто скажет вам: это идоложертвенное, – то не ешьте ради того, кто объявил вам, и ради совести».

– Никому не рассказывай об этом! – Горм замахал руками, будто стремился сохранить тайну. – Если хоть один человек откажется принять участие в пире, боги разгневаются на нас и не дадут урожая и мира, о котором мы молили их сегодня весь день. И если виновником этого окажешься ты – боюсь, даже я не сумею защитить тебя от людского гнева! Тогда тебя, да и всех христиан заодно, посчитают виновниками войн и неурожаев, которые смогут случиться, и это грозит самыми страшными последствиями. Многие из ваших уже отказывались от жертвенного мяса и тем навлекали много бед на себя и других! Дети Гевьюн снова, как уже бывало, примутся изгонять христиан, разрушать церкви, даже убивать служителей Христа! Я ни за что не могу допустить, чтобы в моей стране произошли подобные бедствия, которые надолго рассорят нас с Оттой, а мы ведь всем сердцем желаем быть с ним в как можно более хороших отношениях!

– Скушай хоть кусочек! – смеясь, убеждала епископа Ингер, будто капризного ребенка. – Совсем маленький кусочек, от этого тебе вреда не будет!

Епископ тяжело вздохнул. Из речей Горма он понял одно: отказ может привести к плохим последствиям для христиан в Дании и всего дела Христовой церкви во владениях норманнских королей. Поэтому он, вскинув глаза и, вероятно, вознеся молитву, быстро перекрестил поднесенное, отщипнул несколько жестковатых волокон мяса и положил в рот – с таким видом, будто это яд, от которого он должен будет немедленно умереть. И поспешно запил вином, стараясь не разобрать вкуса съеденного.