Кольцо графини Шереметевой

Так же, то шуткой, то всерьёз, говаривал он о том, о чём другие помалкивали. Например:

— Чуть не тридцать годиков выбивал Пётр I из наших голов старые порядки, учил трудиться, не сидеть на печи — и будто в ум ко всем вошли его сии слова, однако... не стало его, и опять пошло по-старому: кто чинится титулами, должностями, кто ворует, взятки берёт. Китоврас, Китоврас нам нужон!

Иной раз спросят у него: не боится ли, мол, фискалов? Бобровский горделиво отвечал: мол, нету у нас их в Сибири, не слыхать про ихние подвиги. Его вразумляли, но, как говорится, каков характер — таковы и его поступки, и носит человек характер свой, яко улита раковинку.

II

Князь с женой и сыном жили теперь в доме, построенном Меншиковым. В углу горницы стоял сундук, ключ от которого Иван Алексеевич носил с собой. Однажды, открыв сундук, он вынул что-то завёрнутое в тряпицу и расправил на столе. Наталья Борисовна склонилась рядом.

Это была тёмная, плохо различимая картина в красноватых и коричневых тонах, она рассмотрела несколько фигур. Уж не та ли это порсуна, где изображена помолвка Катерины, о которой сказывала она? — что, мол, ежели бы не первое апреля, роковой день, так была бы она теперь государыней, а картина — истинное доказательство. Что за первое апреля? Что произошло в тот день? Даже князь Иван не открывал ей того...

Вглядевшись, Наталья Борисовна не увидела там женской фигуры, напротив, несколько мужчин, и один из них — Иван Алексеевич. Внутренность церкви, иконы, красноватый отблеск на всём... Князь молвил:

— Порсуну сию делал немец, гравёр... Писал он портрет государя для монеты, допущен был на коронацию, я помог ему, вот и подарил мне...

Наталье Борисовне представились те морозные дни. Новодевичий монастырь, Успенский собор... Служба торжественная и звучная. Грустное пение «Со славою»... Вход в алтарь государя, слова митрополита про величие царского звания, про то, что над ним — только Бог, но Бог помогает лишь царю-праведнику, коему печься о пастве своей — завещанный долг... Государь просит благословения у митрополита, выходит из алтаря, и тут шесть камергеров, впереди Иван Долгорукий держит царскую горностаевую мантию. В центре Успенского собора государь возлагает корону...

— Слыхала я про книгу, в коей про Катеринин сговор с государем писано... А что... навеки ты с Петром Алексеевичем запечатлён... — Она задумчиво посмотрела на князя, на картину, добавила: — Дорога она тебе?

— Самое дорогое, что есть! — пылко воскликнул он.

— Не сослужит ли сие худой службы, ежели прознают?.. И ведомо ли тебе про другую картину, где Катерина с императором?

— Неведомо, — беспечно отвечал Долгорукий, — оплошка сие! — С этими словами он взял гвоздь, приколотил его и повесил картину.

Они ещё вглядывались в полотно, когда в сенях послышались шаги, и в комнате шумно возник Александр, младший Долгорукий.

— Здорово живете! — хмуро приветствовал он супругов. Не далее как вчера братья повздорили, и Александр теперь пришёл мириться. Однако сразу заметил раздосадованное лицо Ивана и то, как Наталья быстро ступила к стенке, закрывая что-то.

— Знал я, всегда знал, что не доверяешь мне! — в сердцах вскричал младший. — Как был, так и остался «Ваше величество»! — Резко повернувшись, он выбежал из комнаты.

III

Назавтра выдался такой тёплый и светлый день, что грех было не пойти в лес: тропинка вниз из острога, мост через Вогулку, царство берёз и лиственниц и что-то напоминающее Кусково. Накинув меховую телогрейку без рукавов (которую в Петербурге называли «шельмовка» и которая была там теперь в моде), Наталья скорым шагом проследовала через речку и очутилась в глухом лесу.

Под ногами шевелились сохлые прошлогодние листья, никлые травы, но поверху уже зеленело, а на кустах образовались светло-зелёные дымки. Берёзы — в мелких, копеечных листиках, лиственницы — в нежном пуху. Воздух благоухал пронзительно и чисто, опьяняя и будоража... Строго, по-монашески глядели тёмно-зелёные ели, но вот поворот, и за ним — цветущая черёмуха! Ствола её не видно, вокруг густой подлесок, и оттого бурно цветущая крона похожа на облако, белое облако, спустившееся на землю... С трепетом отозвалось оно в Натальиной груди, вызвав острое воспоминание о Кускове...

Ещё один поворот, и впереди крохотная (откуда она тут?) избушка, похожая на омшанник. Ветхая, дощечки покрыты мхом, засыпаны хвоей, листьями. Но что там, наверху? Тоненький стебелёк, и на нём — крохотный, с ноготок, бледно-синий цветок. Откуда он взялся тут, среди мха и иголок, без земли? Наталья не удержалась, сорвала цветок. Стебель был сильно изогнут, будто рос прямо, потом что-то надломило его, согнулся, но — снова выпрямился, зацвёл... Не так ли и они с любезным Иваном Алексеевичем?..

Поднеся цветок к губам, она задумчиво глядела на него, думала о муже, о том, как переродился он в сих северных широтах, как много читает Библию, молится, стал спокойнее, рассудительнее. Какие приступы ярости бывали у него в Москве! — шутка ли, чуть не выбросил из окна князя Трубецкого, — а теперь горячо сожалеет о грехах своих, и даже самых малых... И только когда выпьет в гостях или повздорит с братьями — может наговорить что-нибудь лишнее. Братья, особенно Александр, тоже горячие — вон с какой злостью назвал Ивана «Вашим величеством». Какие тут «величества», «высочества»? Тут одно-единственное «величество» — Жизнь, вот эти ели, побеги нежной лиственницы, а ещё этот чудный воздух в редкий тёплый день... Небо здесь великое, и Бог будто ближе, а коли задует ветер, то вся земля дрожит, вся вселенная воет...

Подержав ещё немного цветок возле губ, Наталья Борисовна отправилась в обратный путь.

Миновала мостик. У самого входа в острог навстречу ей попалась Катерина, и в шаге от неё — Овцын. Не раз уже замечала она, что, несмотря на непомерную гордость и знатное происхождение, княжна оказывает особые знаки внимания тому поручику. Он и в самом деле хорош: статный, видный, с большими серыми глазами, и грамоте хорошо обучен. (Заметим здесь, что ему и храбрости не занимать: позднее Овцын станет участником экспедиции Витуса Беринга, потом будет командовать судном на Балтийском море).

Они кивнули друг другу, Овцын поклонился, сообщив, что Иван Алексеевич спрашивал про княгиню. Она поспешила в крепость и возле «сажалки» с гусями увидела мужа и сына. Миша крошил хлеб гусятам, а Иван Алексеевич, завидев её, как-то лукаво улыбнулся и молча показал глазами в сторону холмика, возвышавшегося рядом. Она не увидела там ничего, кроме трёх гусей, вытянувших шеи. Продолжая лукаво улыбаться, Долгорукий проговорил:

— Погляди на них... Будто скульптуры в Летнем саду... Три грации.

Гуси были тяжёлые, по-московски неповоротливые, но, стоя дружно и глядя на солнце, и впрямь напоминали «Три грации». Наталью поразило добродушие в лице мужа.

Но тут кто-то громко хлопнул дверью, это спугнуло гусей, они враз загоготали и, переваливаясь, заспешили к своему выводку. Миша испугался, бросился к матери. Она обняла его и присела на корточки.

— Помнишь, батюшка сказывал тебе, как гуси Рим спасли?.. Зело чувствительны они к шуму. Неприятель уже к городу подошёл, но гуси, услыхав шум, подняли гвалт и разбудили римлян, и те как надобно встретили врага...