Кольцо графини Шереметевой

Собиралось семейство долгими зимними вечерами, услаждая сердца свои бесконечными волнующими разговорами...

И не знали они, что обрывки тех разговоров попадают совсем не в те уши, коим предназначены. Что имеются в городке «большие уши, маленькие глаза», нацеленные на государеву крамолу, и недалёк уж час, когда до Петербурга донесутся обрывки тех слов и будет из них сделано небывалое по жестокости дело.

V

...Остатки тепла за ночь истаяли, к утру избу охватил лютый холод. Иван Алексеевич, ёжась, соскочил с кровати и побежал во двор, чтобы принести охапку дров, и мигом — назад. Когда же очутился на улице и взглянул на небо, то так и застыл: поверху дул бешеный ветер, разгоняя облака, из чёрных бездонных просветов-колодцев глядели огромные живые низкие звёзды. Они словно опустились ближе к земле. Среди бегущих туч тонкий, рожками вниз, как конь скакал месяц... Ветер выл с такой силой, что казалось, ещё немного, и зашатается и упадёт небо... Охваченный восторгом и отдаваясь какой-то неведомой силе, князь ахнул и бросился на колени.

— Благодарю Тебя, Господи, яко сподобил еси познати Тебя, Владыко! — Он перекрестился истово, а потом поник головой и тихо молвил: — Прости меня, Господи...

Была масленица, прощёный день. Но не по обычаю просил прощения князь Долгорукий, а потому, что почувствовал вдруг всю ничтожность своего существа и всё величие вселенной...

Утром, когда все в доме встали и, помолясь, принялись за завтрак, состоявший, как обычно, из рыбы и хлеба, Иван Алексеевич осторожно обнял жену, прошептав:

— Цветик мой лазоревый, люба ненаглядная, прости меня, пожалуй. Буде страждешь ты по моей вине...

— Прости и ты меня, Иван Алексеевич, ежели в чём провинилась перед тобой, — отвечала она.

В тот день они были приглашены к воеводе, а также к отцу Матвею на блины. Отправились с утра. В чистом, успокоенном небе стоял неподвижный месяц — будто стреноженный конь.

Всю дорогу по пути к воеводе князь играл с сыном.

У того никак не получался снежок, отец помял снег в своих горячих пальцах и слепил, пошутив при этом:

— Не тёрт, не мят — не будет калач.

Рядом бежала серая лайка по имени Девиер. Назвали её так в память о псе, который был в шереметевской усадьбе, а тому имя это тоже дали неспроста: Анна Петровна когда-то сильно невзлюбила португальского посланника Девиера, причинившего немало зла царице Екатерине. Иван Долгорукий рассказывал о другом Девиере — Михаиле, который славился разбойным нравом: увидав у соседа красивую серебряную посуду, подговорил дворецкого отобрать её, обещав за это вольную; когда же тот выкрал посуду, велел кучеру убить его. О Девиере рассказывали чудеса: приговорённый к Сибири, он распространил слух о своей смерти, устроил похороны, а после того ещё спокойно прожил несколько лет.

Михайло прыгал с лайкой, гонялся за ней, съезжал с горки, собака отчаянно лаяла, а мальчик кричал: «Не лавкай! Не лавкай, серый!» Отец догонял их, они падали, барахтались в снегу. Под конец разгорячённый, уставший мальчик схватил руки отца и матери и прокричал: «Оба мои!»

Вдали послышались удары колокола: сперва медленный, раздумчивый, затем — благовест, потом скорые, ритмичные удары — перезвон, и зазвонили все хором! — стоял масленичный трезвон.

Подходя к дому воеводы, князь посмеялся, что хозяйка непременно начнёт сейчас жаловаться на что-нибудь, особливо на здоровье, — такой нрав у капризной барыни, и надобно непременно её слушать. «Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз», — добавил Иван Алексеевич. Однако опасения его оказались напрасными, хозяйка была — сама лучезарность, щёки её маслено блестели, глаза сияли.

— Гостеньки дорогие, пожалуйте в до-ом!.. — запела она. — Прошу великодушно! Наталья Борисовна, ежели в чём я, матушка, виноватая, прости пожалуй!.. — И тут же закричала: — Марфутка! Неси блинки, чо тамотка валандаешься? — И опять запела: — Мучка-то у нас ныне аж грешневая! — воевода с ярманки из Обдорска привёз...

Обдорск — единственное на тысячи вёрст место, где широко торговали, откуда по санному пути привозили муку. Вот и воевода Бобровский, явившийся к столу, первым делом заговорил об Обдорске. Угостил князя табаком и спросил:

— Каковы табачки?.. О, славное зелье!..

И принялся выкладывать новости с ярмарки. Что местного воеводу ревизовали, обнаружили недостачу, и грозит ему, должно, кнут. Перешли на казнокрадов, которые не переводятся и на Руси, и в Сибири, вспомнили князя Гагарина, казнённого Петром I, иркутского губернатора Желобова, также жестоко казнённого... Долгорукий поведал историю, слышанную от дяди Сергея. Пётр I велел Ягужинскому доложить в Сенате о взяточничестве и воровстве, творимых в его империи. Выслушав генерал-прокурора, Пётр I пришёл в ярость и немедля приказал подготовить строжайший указ: «Ежели кто украдёт настолько, что можно купить верёвку, то того без дальнейшего следствия повесить...» Ягужинский помолчал, а потом заметил: «Ваше Величество, подумайте, неужто желаете вы императором остаться один, без подданных?.. Все мы воруем, только с тем различием, что кто меньше, кто больше». Государь охолонул и отменил указ...

— Велика, чересчур велика Россия, не уследишь за далями её... — заметил Бобровский и добавил: — Маленькая рыбка лучше большого таракана... — Имел ли он в виду себя? — ведь сам был маленького роста.

Сын воеводы, четырнадцатилетний недоросль, не спускал глаз с Натальи Борисовны. Выглядела она как девушка, была хороша собой, а соболиный мех лежал на её плечах, как ни у кого из местных барышень. С покрасневшими ушами, большими руками, которые он не знал, куда деть, парень не прикасался к блинам. Зато Мишутка Долгорукий сидел ровно, прямо, с платком, заткнутым за ворот, и уплетал за обе щеки.

— О чём печалуешься, Стёпушка? — сладким голосом пропела над сыном воеводша. — Отчего не вкушаеши?.. А вот с рыбкой, с балычком, вот с медком липовым, сладким, привозным...

В тот год в Берёзове широко отмечали масленицу. Скоро гости и хозяева отправились на Соборную площадь. Там уже собрался весь городок, и было в нём человек триста. Одетые в меховые шубы, валенки, малахаи, люди, походили на запечатанные кубышки. С ядрёно-красными лицами, они смотрели туда, откуда уже появились два оленя. На одном стояло чучело масленицы — еловый столб, облитый водою, заледенелый, в красном платке, следом за вторым тянулись санки, и на них установлено деревянное судно — знак сибирского флота.

— Душа ль моя масленица!.. Приезжай в гости на широк двор!.. На горах кататься, в блинах валяться, сердцем тешиться!.. Широкая барыня, иди во широк двор, во тесовый дом, за дубовый стол, к зелену вину!..

А в это время уже готовилось взятие снежного городка, достраивали ледяную стенку, и толпа устремилась ближе к площади.

Здесь воеводе и его гостям встретились остальные Долгорукие, начальник караула Семён Петров, батюшка, а также приехавший недавно из Тобольска таможенный чиновник Тишин — коренастый, крепенький человечек с плотоядными глазками. Начался обряд прощения: «Прости, ежели в чём я виноват... прости!» — и кланялись.

С радостью глядела Наталья Борисовна на приветливых, любезных сегодня Долгоруких. Все приглашали к себе в гости — и Катерина, и отец Матвей, и Петров.

Появился раскрасневшийся Овцын. Остановился перед Катериной, с шиком распахнул шубу, поклонился ей и вытащил из-за пазухи целый ворох белого меха.

— Обещался я горностаев наловить — дак вот! — И он кинул ей на плечо всю связку.

У Катерины загорелись глаза.

— Экие ладные! — сдержанно одобрила поручика, расправила меха и сделала несколько шагов в одну, в другую сторону — Чем не государева невеста?.. — и засмеялась.