Кольцо князя-оборотня

– Отомстить? – Мне дико хотелось лечь рядом с ним, уткнуться носом в плечо и на миг представить себя медведицей.

– Ага. Я прихожу, а вы в постели. И фирма моя больше не моя. Смешно, да?

Может, ему и было смешно, меня же затошнило от одной мысли о Пашке. Вот скотина!

Эльжбета Францевна и в самом деле знала толк во врачевании. Сначала заставила выпить какой-то отвар, от которого онемела не только рука, но и все тело, а потом уже занялась перевязкой. Она что-то говорила не то Элге, не то Ядвиге, не то Алексею – мир вокруг расплывался и дрожал, понять, кто находится рядом, было невозможно.

Следующие дни проходили словно в тумане. Федор пил отвар, приготовленный заботливой Эльжбетой Францевной, и засыпал. Его покой нарушали лишь сны, больше похожие на бред. Птица-Элге, князь с волчьими глазами, седой волк, шепчущий проклятие, бескрайнее белое поле Урганских болот, а над всем этим – тонкий плач раненой волчицы.

Федор выбирался из видений, точно из трясины, и однажды выбрался, в тот день, когда отказался пить отвар, пахнущий тиной. Вернувшаяся боль тысячей зубов терзала ослабевшее тело, но зато она прогнала сны. Федор был благодарен ей за это. По мере того как утихала боль, Луковский чувствовал себя все более странно, душа словно разломалась надвое. Одна половина осталась человеком, а другая… Ему снился старый волк с желтыми глазами и седой свалявшейся шерстью. Он был этим волком, выл на луну, прижимаясь к теплому боку молодой волчицы, летел вперед, утопая в мокром тяжелом снегу, горевал, услышав прощальную песню-плач любимой, и вымещал свое горе на человеке, повинном в ее смерти.

Все-таки здешнее безумие заразно. Нужно уехать. Или уже поздно? Князь предупреждал, а Федор не послушал. Проклятие! Нет, чертовы топи не одолеют графа Луковского. Федор сумеет вырваться из этого заколдованного круга. Вот только сначала выздоровеет.

Постепенно, вместе с раной и болью, ушли и бредовые видения. Волк вернулся к волкам, а человек остался человеком. В тот день, когда пропала Элге, Федор выздоровел окончательно.

Женщина-птица улетела, упорхнула из Крепи, а никто и не заметил. Впрочем, никому до нее не было дела. Эльжбета Францевна и Ядвига с трудом мирились с присутствием Элге, князь же чересчур увлекся вином, чтобы замечать хоть что-то, кроме себя самого. Злосчастная охота окончательно подкосила Алексея. Он твердил о смерти и пил. Пил и твердил о смерти. Повторял постоянно: «Она меня погубит». А она исчезла сама.

Ох, Элге, черная птица князя. Куда смотрели твои глаза, куда смотрело твое сердце, в какую сторону унесли тебя крылья, которых не было.

Федор отправился на поиски. Один. Он решил найти ее сам, найти во что бы то ни стало и рассказать правду. О том, как сильно любит. Он недавно это понял, ему волк рассказал, старый вожак, который умер, не успев отомстить за гибель своей волчицы.

Ноги сами привели к Ведьмину лесу. А не так уж и далеко. Верхом было бы быстрее, но Федор еще опасался садиться в седло. Элге ждала на самой опушке леса. Черноглазая, чернокосая, задумчиво-молчаливая.

– Что ты здесь делаешь? – Луковский собирался сказать совершенно иное, но слова сами находили путь.

– Жду.

– Кого?

– Того, кто придет. Это судьба. Если бы пришел он, я бы навсегда осталась с ним, но пришел ты. Почему?

– Это важно?

– Очень, – серьезно ответила она, стряхивая снег с зеленой еловой лапы. – Легенда… Алексей уверен, что сумел объединить две ветви. Снять проклятие. А пришел ты.

– Какая легенда?

– Красивая. – Элге, подобрав юбки, споро зашагала по тропинке, Федор тащился сзади, проклиная глубокий снег и собственную неповоротливость.

– Но в нее никто не верит, – добавила девушка. Черная коса смешно подпрыгивала в такт шагам, а ботинки оставляли в снегу круглые дыры-следы.

– Расскажи!

– Зачем?

– Интересно.

– Тебе все интересно, – с грустью заметила Элге. – Ты похож на ребенка, жаждущего удовлетворить собственное любопытство любой ценой. Сломать, разрушить, убить…

– Ты странно говоришь. – Рядом с этой девушкой Федор ощущал себя ребенком, причем именно таким, как она сказала – любопытным и жестоким. Но по какому праву она судит? Кто она такая? Воспитанница, живущая в доме из милости. Из его милости, между прочим. Федор – хозяин, захочет – разрешит остаться в Крепи, захочет – прогонит прочь. Элге вдруг остановилась и, обернувшись, заглянула ему в глаза.

– Сердишься, – тонкие пальчики, холодные и живые, коснулись его щеки. – И мысли черные. Плохо, когда у человека остаются лишь черные мысли, ему тогда жизнь не в радость, и себя мучает, и других.

– Прости.

Она улыбнулась, и на душе сразу стало легко и светло.

– Ты не злой, только слабый пока. И Алексей тоже слабый, надвое расколотый, сам с собой управиться не может… Значит, легенду рассказать?

– Расскажи!

– Тогда не отставай, а то мне кричать сил не хватит! – Она весело запрыгала по дороге, и Федору пришлось догонять.

– Давным-давно, еще в те времена, когда Белая Крепь была деревянной, а о каменном доме и помышлять не смели, жил князь, Олегом его звали… 

Элге не рассказывала древнюю легенду, она ее пела, совсем как тогда, в музыкальной комнате, где рыдали зачарованные песней свечи и важно трещал огонь в камине.

– Всем был хорош князь, роду знатного, древнего и славного, воин справный, и силой его Бог наградил, и разумом, и достатку да удачи полной горстью отсыпал. Радовался Олег жизни, силу свою почем зря пробовал, однажды на спор волка дикого руками задавил. Шкурой из зверя того свой плащ украсил, в бой ходил, точно язычник, с волчьей головой поверх шлема… Говорили, будто бы дух звериный князю помогал, сражался Олег с яростью нечеловеческой, ни боли, ни ран не чуя, и снисхожденья к ворогам не ведал.

Федор слушал внимательно, Элге невозможно было слушать иначе. Птица-сирин, сладкоголосая и дикая, родная Ведьмину лесу с его высоченными елями и уснувшей под снегом тропинкой.

– Силен был князь, крепко стоял, охраняя единственный путь через топи. А болота были – не чета нынешним, целое войско сгинуть могло без следа. Пешему пройти несложно, а вот конному, да еще и с обозом, – только по дороге. А дорогу князь стерег.

– Это та, которая Старой зовется? – Федор припомнил утоптанный, гладкий тракт, на вид ему и в самом деле лет пятьсот, а то и больше.