Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями

— Давайте ваше письмо. Попробуем, — сказал Сергей.

Исписанные листки он свернул и спрятал.

— Ради Бога, будьте осторожны! Если что — скажите, нашли на дороге и хотели прочесть из простого любопытства. Простите, что затрудняю вас…

Так уж получилось, что через день Морозова пригласил к себе Руссо. Они посидели над составлением текста о возможности использования мелких озер в высоких широтах, даже в тундре, для создания пашни или пастбища. Ученый был доволен, то и дело завязывался разговор на разные темы. И вот тогда Сергей решился спросить, а не может ли он, Руссо, помочь ему в одном добром деле.

— А почему и нет? — сказал несколько удивленный почвовед.

— Письмо… — сказал Сергей и почувствовал, как у него пересохли губы. — У меня есть письмо одного заключенного к семье. Не могли бы вы отослать. Просто опустить в почтовый ящик, когда будете в городе. Или заказным.

Руссо задумался. Знал, что это деяние наказуемо, договорники давали подписку не входить ни в какие отношения с заключенными. Тем не менее…

— Там ничего такого, надеюсь?..

— Там решительно ничего… Я ношу это письмо с собой, в город, как понимаете, поехать не могу и потому обращаюсь к вам.

Руссо думал, сидел, сблизив светлые брови в какой-то отчаянной решимости, потом посветлел и протянул руку:

— Давайте. Я завтра буду в Магадане. И опущу в ящик на почтамте. Адрес есть?

— Есть. А вот конверта и марки нет.

— Поправимо. — Он достал из стола конверт и положил перед Морозовым. — Пишите четко и разборчиво. А я пока выйду.

Вышел и повернул из коридора ключ. Такой конспиратор…

Сергей достал из распоротого брючного пояса сложенные страницы, расправил их, взял чистый лист со стола и вместе с письмом положил в конверт. Написал адрес и засунул конверт под бумаги.

Руссо вошел, сел. Глянул на Сергея с вопросом. Тот подвинул к нему бумаги. Почвовед достал письмо, прочитал адрес и кивнул:

— Все будет в порядке.

Морозов вышел из Управления не то чтобы довольный, а просто облегченно-радостный: это письмо два дня не давало ему покоя, он ощущал себя нечестным человеком, мерзавцем, который не может выполнить просьбу доброй знакомой. Боялся, что при нечаянном обыске найдут, и тогда начнется допрос, «дело», которое Бог знает, чем могло бы кончиться. Хорошо, когда на свете есть хорошие люди. Ведь и Руссо понимает, на что идет. И все же, все же…

Последний месяц зимы добирал неиспользованные им низкие температуры. Жгучий мороз с ветром заставлял идти, опустив голову, закрыв лицо руками. Мела колючая поземка, трассу переметало, всюду были аварии и пробки, в газете «Советская Колыма» рвали и метали по поводу невыполненных планов вскрыши торфов, разумеется, ни словом не упоминая о положении в лагерях, которых вроде бы и не было на Колыме. В голосе ветра отчетливо звучала угроза всему живому. То и дело исчезал в домах и на производстве электрический свет: рвались провода, ломались столбы. Север показывал, на что он способен.

А лагерь на работы выгоняли, минуса пятидесяти не было, и женщины с закутанными головами копошились на разгрузке машин, на расчистке дорог, на копке каких-то траншей. Им и в обычные дни приходилось во много раз труднее, чем мужчинам. Тяжелый, постылый труд, долгий рабочий день, скверная еда, грязь, грязь, грязь, которая невыносима для всякой женщины, все это унижающие достоинства человека, бесстыдство лагерной охраны — и так день за днем, год за годом притупляло, уничтожало в женщине материнское, женское, доброе. Но не убивало. Во всяком случае, не всех убивало. Спасение находили в общности, во взаимной поддержке, когда можно отстоять попавшую в беду, подставить свое плечо.

Труднее переносили лагерную жизнь те, кому за пятьдесят. Они старели на глазах, они могли плакать целыми ночами, вспоминая внуков и детей, безумели от потери близких и от болезней, которые здесь не лечили, и от сознания абсолютной беспомощности, утраты всякой надежды на будущее. Тяжело оставаться в пустом бараке, когда все уходили на работу. Воспоминания окружали со всех сторон, погибшие вставали перед глазами, в темных углах виделись внуки, отнятые и брошенные в какие-то интернаты уже под выдуманной фамилией, они подрастали там, не ведая своих, быть может, еще живых матерей и бабушек. Старье женщины чаще всего кончали с собой вот в такие часы одиночества…

Жуткий февраль заставлял Сергея чаще бывать у Василия Васильевича. Тепличник не справлялся с топкой печей, колкой дров, с порядком в большом хозяйстве. Вероника Николаевна работала за двоих. На немой ее вопрос, Морозов улыбнулся и показал большой палец. Она перекрестилась.

От Василия Васильевича Морозов иногда уходил в лагерь к Бычкову, чтобы глянуть, как выглядит на карте найденная ими площадка на двадцать третьем километре. Топограф работал в том же закутке мужского барака, где они уже однажды жили. В эти метельные дни окошко комнатухи начисто залепило льдом и снегом, только большая лампа-пятисотка позволяла работать с рейсфедером и ватманом.

В этот раз, когда Сергей открыл дверь коморы, то сразу зажмурился от яркого света лампы, даже попятился. А открыв глаза, увидел перед собой колючие глаза оперчека.

— Ты чего? — спросил он. — Нет уж, раз зашел, не увернешься. Садись и жди своей очереди. Давно я не проверял тебя.

Сергей обреченно сел на топчан. У Бычкова шел «шмон». Но почему сам оперчек? Обычно такую процедуру проводят надзиратели. Этот худосочный лейтенантик всем своим заносчивым видом, высокомерным взглядом поверх головы, манерой разговаривать «через губу» вызывал у Сергея приступ тошноты. Но сколько самомнения, основанного на праве карать и миловать! Этого права у него было куда больше, чем у генерала. Заключенные знали, что опер никогда не улыбается, считая, видимо, что улыбка и тем более смех умаляет значимость его персоны в глазах других людей. При его появлении все умолкали. От него в значительной мере зависело время нахождения в заключении. У него было свое досье, составленное по доносам осведомителей. По этому досье он мог возбудить вторичное «дело», сладострастно откладывая новое обвинение поближе ко дню освобождения. Обычный удар ниже пояса…

Все эти мысли молнией пронеслись в голове Сергея. Холодный пот выступил на его лбу. Вспомнил о письме, которое передал Руссо. А если бы оно осталось у него вот до этого несчастного вечера?! Верный срок! Ведь писала-то женщина, чьи близкие расстреляны. Значит, он помогает «врагам народа»…

Морозов вытер лицо.

— Жарко, что ли? — тотчас спросил опер. — Смотрю, взопрел. Сиди!

Бычков уже одевался. Были просмотрены не только карманы, но и швы. Каждый листик на столе — тоже. Все углы комнатки. Матрасы.

— Раздевайся, Морозов, — приказал опер. — Не торопись, все по порядку. Вот так. Деньги? Смотри-ка, восемьдесят рублей. Откуда? Да, узнаю: твой заработок, конечно.

Он прошелся пальцами и по брючному поясу, где позавчера был сверточек бумаги, наверное, уже улетевший на «материк». Судьба? Везение?..

— Это что? — опер уже разглядывал карту на столе. — Что за точки, кружочки?

— Деревья или пни, — как на экзамене сказал Сергей. — Условные обозначения.

— А это? — и провел пальцем по извилистой линии.