Колдун

но одна вдова пригрела,

приняла к себе, но там

жизнь – позор один и срам».

 * * *

Рано утром только солнце

луч свой бросило в оконце,

Марья встала, помолясь,

в путь-дорогу собралась,

людям в пояс поклонилась

за оказанную милость

и тихонько побрела

на окраину села.

У прохожего спросила

про Иванову могилу,

посидела у неё,

про своё житьё-бытьё

над покойным помянула,

как положено, всплакнула

и пошла искать детей,

чтоб прижать к груди своей.

Ближе к ночи отыскала,

дом, где Маша проживала

с многочисленной семьёй.

Попросилась на постой.

Дверь ей дети отворили,

бабку в комнату впустили,

та вошла и обмерла,

не того она ждала.

Что увидела глазами,

не опишешь ни словами,

ни простым карандашом.

Хуже хлева был их дом.

Дети в чирьях да в коросте

смотрят жалобно на гостью,

просят взглядом: «Дай, что есть,

мы что хочешь, можем съесть».

Бабка всё дала, что было.

Позже внуков расспросила,

где отец у них, где мать.

«Да, опять ушли гулять, –

дети ей в слезах сказали, –

всё пропили и проспали,

чахнем, тётя, мы и мрём,

провалиться, если врём».

Марья, слушая рассказы,

потеряла, было разум.

Тут явились дочь и зять,

стали мать из дома гнать:

«Вон отсюда, побирушка,

не получишь ни полушки,

на чужой на каравай

лучше рот не разевай,

забирай свои пожитки

и катись-ка за калитку».

Гостья в слёзы: «Дочка, зять,

я же Марья – ваша мать,

целых тридцать лет старалась,

колдуна найти пыталась,

погибала сотни раз,

обошла весь мир для вас»…

Маша Марью перебила:

«Значит, мало ты ходила,

нам плетень не городи,

а ко всем чертям иди.

Отыскалась, вишь, мамаша

на сиротскую на кашу».

И погнали, кто как мог,

бабку вон через порог.

От обиды и позора,

наревевшись у забора,

Марья медленно пошла

прочь из этого села.

 * * *

Спозаранок, после ночи,

ото сна, открывши очи,

солнце бросило свой взгляд

вниз на землю наугад.

«Это надо же, – светило,

удивясь, проговорило, – 

Марья сызнова в пути.

Сколько надо ей пройти,

чтоб закончить это дело,

дать покой душе и телу?

Жаль, конечно, что помочь,

я, хоть чем-то, ей невмочь».

Ну, а Марье много ль надо?

Солнце вышло – солнцу рада,

месяц светит – значит, Бог

ей идти вперёд помог,

звёзды высыпали – ладно,

для души и то отрадно.

Так она за ночь дошла

до соседнего села.

Здесь жил сын, о том намедни

ей поведали соседи,

ну, а тут пацан перстом

указал Ванюшин дом.

Постучала Марья в двери,

как в нору к лесному зверю,

осторожно тук да тук.

Дверь сама открылась вдруг.

Марья в дом вошла и в горе

замерла, как в стужу море,

засыпает подо льдом

бесконечным зимним сном.

Дом по чёрному, как баня,

так, наверно, басурмане

даже в сказках не живут –

всё темно и пусто тут –

ни стола, ни табурета,

ни кровати, ни буфета,

ни одежды, ни еды,

ни посуды, ни воды.

В уголке в тряпье и рвани

спит её сыночек Ваня,

пьяный, видно, со вчера,

раз не чувствует утра.

Растолкала Марья сына,

в плач пустилась. В домовину

не кладут таких сейчас –

больно чёрен и безмяс.

Он поднялся. Как мартышка,

почесал ногтём под мышкой,

мать увидел: «Вот так да,

ты зачем пришла сюда?

Может, прячешь, побирушка,

в узелке своём чекушку,

так, не прячься, мне отдай,

попадёшь за это в рай.

А не дашь – иди отсюда

поскорей, жива покуда».

Марья: «Ваня, это я –

мать родимая твоя».

Ваня ей в ответ: «Я к ночи

слушать присказки охочий,

а с утра болит башка

без вина и табака,

недосуг с тобой возиться.

Если нет опохмелиться,

то иди-ка, бабка, вон».

Мать за дверь отправил он.

Марья вышла чуть живая

и пошла, куда не зная,

без дороги, без пути,

лишь бы ноги унести.

День ли два она шагала,

наконец, идти устала,

огляделась – всюду мгла,

спать под деревом легла

и, себе на удивленье,

ночь спала без сновидений,

словно горе и беда

не чинили ей вреда,

будто не было скитаний,

ни забот о Маше с Ваней,

ни других тревог и бед,

ни зазря прожитых лет.

Утром свет едва пробился

сон беспечный испарился

в небо каплей водяной.

Марья вымылась росой.

Примостившись на пенёчек,

развязала узелочек,

слава Богу, чтоб поесть

в нём немного хлеба есть.

Надкусила лишь краюху,

как услышала в пол-уха,

кто-то ходит за спиной:

может, дикий зверь лесной,

может, леший лесом блудит,

может быть, худые люди,

каторжанин или вор, –

всяк готовит свой топор.

Обернулась Марья в страхе,