Колдунья из Треугольного переулка

– Где ж семья-то твоя? – с жалостью глядя на женщину, спросил банкир. – А нету у неё семьи, – опять вместо женщины ответила её словоохотливая соседка. – Когда был жив сын, она хорошо жила, ни в чём не нуждалась. А как сын помер, невестка её и выгнала из дома. А она, дура, и ушла молчком: стыдно ей, видите ли, перед людьми жену сына позорить. Отошёл банкир в сторону, постоял минуту-другую, подумал, а затем вернулся и, подойдя к женщине, спросил: – А пошла бы ты, Стефа, ко мне служить? Мне как раз кухарка нужна. Женщина помолчала немного, не веря своим ушам, затем всё так же тихо ответила: – Чего ж не пойти, пойду, коли не шутите. – Не шучу, – серьёзно ответил тот, – собирай свои вещи. – Так нет у меня никаких вещей, – растерянно развела руками женщина. Разве вот только это, – и она показала на свои колени. Там, свернувшись клубочком, спал маленький чёрный котёнок. – Его что – тоже выгнали? – улыбнулся Гурович. – Нет, как раз наоборот, – оживилось лицо женщины. – Его нарочно закрыли, чтоб он за мной не подался, а он через несколько дней всё равно сбёг. Как он меня здесь нашёл – ума не приложу. Можно мне будет его взять? – робко попросила она.

– Что ж делать, возьмём, – ответил, улыбаясь, банкир. – Говорят, коты в дом счастье приносят.

Так Стефа поселилась в доме в Треугольном переулке, и Гурович ни разу об этом не пожалел. Она не только готовила ему, убирала и стирала, но и заботилась о нём, как о своём сыне. Женщина поняла, что строгость барина чисто показная, что на самом деле он добрый, сердечный человек, и нисколько его не боялась.

– Да, – вспомнила старуха, вернувшись. – Вот, просили вам передать, – и положила на стол свёрток. – Что это? – подозрительно глядя на свёрток, спросил банкир. – Не знаю, барин, так я пойду, женщину эту отправлю, – сказала Стефа и стала спускаться вниз.

Гурович развязал платочек и увидел завёрнутый в него штрудель. Несколько секунд он с крайним удивлением смотрел на белые звёздочки, украшавшие его румяные бока, затем грустно улыбнулся:

– Ага, душенька, не одна ты мастерица была пироги такие печь, – подумал он.

Заметив рядом с пирогом ещё какой-то предмет, завёрнутый в чистую белую тряпочку, он с любопытством развернул его и тотчас же изменился в лице. Горло его перехватило, будто удавкой. Он хотел крикнуть, но не смог произнести ни слова.

Перед ним лежал медальон, который он подарил своей дочери на её двенадцатилетние – день, когда, согласно еврейской традиции, девочка становится взрослой. Считается, что с этого времени она сама несёт ответственность перед богом за все свои действия и в каждой еврейской семье этот день считается большим событием, как для девочки, так и для её родителей. В тот день Йосиф Гурович накрыл стол в синагоге, и веселился со своими гостями от всего сердца.

Жадно вглядываясь в медальон, банкир поднёс его к самым глазам. Ошибки быть не могло: в цепочке был заметен маленький изъян. Два её звена были соединены между собой тоненькой жёлтой проволочкой. Он сам скрепил ею порвавшиеся звенья, когда дочка зацепилась за ветку дерева и порвала цепочку.

Задыхаясь, Гурович разорвал ворот рубашки и, глубоко вздохнув, прохрипел:

– Стефа!

Почувствовав по голосу хозяина, что случилось что-то неладное, верная служанка стремглав бросилась к нему назад в кабинет. Увидев, в каком состоянии банкир, она всплеснула руками:

– Серденько мое, шо сталося?

Гурович, у которого опять перехватило дыхание, молча махнул на дверь. Затем еле-еле выдавил из себя:

– Верни!.. Женщину эту… верни!

– Сейчас-сейчас, сынок, – засуетилась старушка. – Я мигом, – и помчалась стрелой вниз по лестнице.

Догнала она Анну уже на другой улице.

– Вертайся скорее, барин тебя кличет, – запыхавшись, крикнула она ей издали.

Анна послушно повернула назад и вслед за служанкой вошла в дом. Молодая женщина отметила, что обстановка в доме хоть и скромная, но качественная, а мебель сделана из дорогого красного дерева. В доме царили чистота и порядок. Они поднялись по дубовой, отполированной до блеска лестнице на второй этаж, и остановились возле высокой двери, украшенной резным деревянным рисунком.

– Ну, заходь, – подтолкнула женщину служанка.

Но Анна будто приросла к полу. Ноги не хотели её слушаться, а сердце вдруг забилось так стремительно, будто готово было выскочить из груди.

– Вот глупая, – пристыдила она себя, собираясь с духом.

Но тут дверь сама распахнулась, и она услышала с порога, то ли стон, то ли крик:

– Боже мой, Анна!

И тут произошло то, что ей обещал доктор Капилло:

– Не отчаивайтесь, Анна, – сказал он ей однажды. – Память может вернуться к вам так же неожиданно, как и исчезла.

Ещё не поднимая головы, Анна уже знала, что перед ней стоит её отец.

В одну секунду вся её жизнь пронеслась перед глазами, и она вспомнила её всю до мельчайших подробностей. Она отчётливо увидела себя красиво одетой маленькой девочкой, которая, стоя за праздничным столом, повторяет за своими родителями субботнюю молитву:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, владыка Вселенной, по воле которого существует всё!

Потом перед ней возник образ матери, зажигающей, как всегда, в одно и то же время (за двадцать минут до захода солнца не раньше и не позже) субботние свечи, а она сама, прикрывая по традиции глаза руками, подходит к отцу под благословение.

– Да благословит тебя Господь, и охранит тебя. И будет к тебе благосклонен. И помилует тебя. И пошлёт тебе мир! – торжественно говорит отец, возлагая обе руки на её голову. А вот мать, завернув её после купания в большое полотенце, укладывает в кроватку и целует в лоб.

Вот другая картинка: строгая госпожа Бетя, её учительница по музыке, в который раз заставляет её переигрывать гаммы, а она с нетерпением смотрит в окно, где её дожидаются соседские дети, сёстры Гарковенко, чтобы вместе идти на море.

А вот…, сердце Анны почти замерло, вот её Николай, гневно спорящий с раввином, который отказался сочетать их законным браком по закону Торы, на чём настаивала Анна:

– Да, Бог дал именно вам, евреям, Закон, – отчётливо услышала она дорогой для себя голос, – но не для того же, чтобы вы запрятали его в своём ковчеге, а для того, чтобы вы оповестили о нём всему миру! Неужели вы не понимаете, что только у дикого первобытного племени может быть свой, личный божок. А истинный бог, он один на всех, мы все его дети! И если я – человек, верующий в единого Бога, Творца Вселенной, то почему я не могу сочетаться браком с девушкой, которую люблю больше жизни только потому, что родился русским, а не евреем?!

– Аннушка… Девочка моя! Не может этого быть! – не веря своим глазам и задыхаясь от радости, банкир бросился к дочери. Но та сделала шаг назад и, как оружие, выставила перед собой руку.

– Где мама? – глухо спросила Анна, и сама не узнала своего голоса.

Йосиф Гурович опустил голову.

– Мамы больше нет, дочка.

Острая боль пронзила голову, ослепила. Пошатываясь, с трудом удерживая равновесие, Анна повернулась и пошла к выходу.