Колесо Фортуны

– Не, Катря, - поспешно сказал дед Харлампий, - я не поеду. Не поеду, и все! Не хочу!

Он хорошо знал, что делал, - Катря взвилась.

А кто его спрашивает, чего он хочет или не хочет?

Кто будет отвечать, если эти шалопуты самовар распаяют? Они его будут лудить, что ли? Раньше хоть цыгане лудильщики были, а теперь что? Его стариковскими соплями лудить? Поедет без всяких разговоров и пускай смотрит, а если что, она этот клятый самовар самолично разобьет об его лысую голову... А это еще что за пугало огородное?

Привлеченный шумной беседой, мистер Ган выкарабкался из "козла", подошел и, покачиваясь, с любопытством уставился на бушующую Катрю.

Вот такой у них американец? Пускай лучше ей не брешут, все одно не поверит! Да у нас такие голодранцы раньше под церквей с протянутой рукой стояли... А если он богатый, так какого черта, прости господи, босяка из себя строит? Ишь выпучил зенки, вроде и человек, а сам, как баран, ничего не понимает...

Мистер Ган невпопад радостно осклабился и закивал.

– Ишь оскалился - рад-радешенек... А чему радоваться? Шильями их там в зад колют, что ли, чего их сюда нелегкая несет? Мало своих шалопутов, бездельников шатается, теперь еще американцы заявились...

Дед Харлампий проскользнул мимо ругающейся супруги в хату, вынес самовар.

– Воды-то припасем?
– спросил он председателя колхоза.

– Так, а зачем? К реке поедем...

– Теперь из той реки только коровам пить...

Дед проворно вытащил из колодца бадейку свежей воды, налил доверху самовар, отчего блестящие латунные бока его сразу запотели, заслезились.

– Good-bye, my fair lady! [Прощайте, моя прекрасная леди! (англ.)] сказал американец тетке Катре, сделал ручкой и выхватил у деда самовар.

– Куда? Уронишь, окаянный!
– закричала тетка Катря.

Дед попытался отобрать самовар, но пальцы американца оказались железными, он легко отстранил деда и на вытянутых руках понес самовар к машине.

– Осподи! Самое главное чуть не забыл!
– спохватился дед, метнулся в сени и вынес мятый порыжелый отопок сапога.

– Это зачем?
– спросил секретарь исполкома.

– При самоваре самый главный инструмент!
– умащиваясь в машине, сказал дед.
– В трубу-то что, из-под носу фукать будешь? Так он до ночи не закипит, а скрозь сапог - в два счета... Ты гляди-ка, понимает!
– удивился он, оглянувшись на мистера Гана. Тот поместил самовар между коленями, но не поставил на пол, отчего на ходу расплескалась бы половина воды, а держал за ручки на весу.

Сосновые шишки и рыжий отопыш в опытных руках деда Харлампия моментально сделали свое дело, самовар запел, зашумел, даже зафыркал кипятком. Однако, как и предвидел дед, служил он как бы декорацией, а налегали главным образом на оставшуюся после обеда "Столичную". Перепало, разумеется, и самоварному специалисту, отчего дед Харлампий, и без того видевший в жизни больше поводов для смеха, чем для трагедий, стал бесстрашно смотреть даже на предстоящую после выпивки встречу со своей Катрей.

А мистер Ган впал в лирическое настроение, или у него вспыхнули недавние московские впечатления, и он начал лопотать сначала совершенно невнятное - "Мосееф... деффки... берозка..- деффки", - потом, наконец, добрался до сути:

– Деффки - коро-вод... Давай, давай, а? Калинкамалинка... Do you understand? [Вы понимаете? (англ.)] Коро-вод...

– Как же, счас!
– насмешливо сказал Головань.
– Наши девки коров водят, это верно, а вот хороводы для тебя - долго ждать придется...

Мистер Ган внезапно поднялся и через кусты двинулся к Соколу.

– Куда его черт понес?
– встревожился Иван Опанасович.
– Еще в реку сверзится.

– Ничего, там мелко, - сказал Харлампий.
– И может, человеку нужда какая приспичила... Он кто ж таков, капиталист или так себе, житель?

– Кто его знает, - сказал секретарь исполкома.
– Переводчик говорил бизьнесьмен. У них все бизьнесьмены. Хоть фабрику держит, хоть вшивую лавочку, а все одно считается бизьнесьмен...

От реки донеслись гулкое шлепанье по воде, плеск.

Потом мистер Ган громко заухал и радостно загоготал.

Эхо удесятерило гогот и громовыми раскатами обрушило на сидящих за скатертью.

– Ну, чисто леший!
– засмеялся Харлампий.
– А ведь, кажись, не молоденький. Голова-то, как лунь, седая.

– А у них не разберешь, - сказал Иван Опанасович.
– Я на них в Германии, на Эльбе, насмотрелся. Хоть сорок, хоть шестьдесят. И седые, а все гладкие да розовые. А что? Жизнь спокойная, харчи хорошие.

С шумом, треском, словно через кусты ломилось стадо коров, мистер Ган вернулся к костру. Он широко развел руки и почти прокричал:

– Russia... It's just wonderful! [Россия. Это изумительно! (англ.)] Матушка-Рус!..

– Ну, положим, - сказал секретарь.
– Никакая не "матушка", а Советская Социалистическая Республика.

Понятно?

Мистер Ган не понял или не захотел вступать в дискуссию.

– It's time to go home, - сказал он.
– To bed [Пора идти домой. Спать (англ.)].
– Он приложил руку к щеке и сделал вид, что спит.

– Вот это верно, давно пора, - сказал Иван Опанасович.

Высадив деда с самоваром возле его хаты, они быстро проделали тот же кружной путь к Дому туриста, выгрузили корзину с посудой и мистера Гана. Бабиченко давно заступил на дежурство и теперь, закинув на плечо берданку, мрачно наблюдал, как американец, покачиваясь, побрел в дом.

Исполкомовский "козел" подвез обоих председателей до Ганышей и умчался в Чугуново. Председатели постояли минут пять, отдыхая, покурили.

– Ну как прием в теплой, дружественной обстановке?
– сказал Головань.

– Не говори!
– покрутил головой Иван Опанасович.
– Хорошо - завтра уедет, а то так и спиться недолго...

– Ну, бывай. Надо хоть трошки поспать, а то мне скоро по бригадам...

Часов Бабиченко не имел, но по его расчету было около двух, когда американец в огненно-красной пижаме выбежал во двор и закричал:

– Hello, anyone here? [Есть здесь кто-нибудь? (англ.)] Эй!

На дежурстве Бабиченко всегда старался держаться в тени, чтобы его заметить было трудно, а он мог все наблюдать. Сейчас он на всякий случай еще немножко постоял в тени, потом вышел под свет фонаря.