"Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17

«Три минуты нужно выждать, всего три минуты», – Назарьин беззвучно выдавил изо рта остатки застрявшего дыхания, вновь набрал воздуха – так ему было легче сдерживать себя.

Поймал стволом пулемета здоровенного, сильного, как лошадь, душмана в халате, идущего с пулеметом в руках, пожалел его: а ведь явно, как и сам Назарьин, «рабоче-крестьянский сын», явно пахал землю, сеял хлеб – здешняя пшеница, кстати, славится своими высокородными сортами, из которых булки получаются белые, словно сметана, может быть, даже окончил какое-нибудь учебное заведение, и вот финиш – через несколько минут этого крепкого рабочего парня не станет.

Как не станет и его соседа – худенького, с впалыми, будто всосанными внутрь щеками, полустаричка-полумальчишки, бредущего наперевес с неподъемно тяжелым «буром» в руках. Эта старая английская винтовка была ему не под силу, он еле тащил ее, по лицу паренька было видно, что он готов бросить оружие, только боится – за утерянный «бур» его распластают, как барана, ножом выпустят кишки наружу и оставят подыхать в таком состоянии на камнях – даже патронов на него не потратят. Патроны ныне стоят дорого.

Назарьин переместил ствол пулемета на третьего человека, одетого в новый стеганый халат, с древним маузером в деревянной кобуре, хлопающим его по тощей ляжке, азартно скалящего крупные зубы. Этот халат был у боевиков маленьким начальником, он подгребал рукой воздух то слева, то справа, поочередно подгонял людей и одновременно красноречиво придавливал ладонями пространство: тише, мол, тише… Назарьин усмехнулся, переместил ствол пулемета на четвертого душмана – одышливого чернобородого бабая с заплывшими глазками, вооруженного десантным автоматом с откинутым прикладом.

Бабай мелко семенил ногами, обутыми в галоши с завязками. С концов его «шальваров» густо струилась вода – перебираясь через Пяндж, бабай здорово набрал воды штанами.

«А тебя, дур-рак, что сюда несет? Кто тебя послал? Что ты тут будешь делать?» Не было ответа на его немой вопрос. Он поудобнее приложился к пулемету, поспокойнел лицом, отогнал от себя все лишние мысли – наступала пора других дум. Эти четверо попадут под одну очередь, решил он – одним махом он их и срежет.

Если бы Назарьина спросили, ненавидит ли он этих людей, он недоуменно приподнял бы плечи и спросил: «За что?» Он их не знает, лично ему они ничего худого не сделали. Но они нарушили правила игры, в которую играет Назарьин, и он вынужден стрелять.

Сзади, на заставе, продолжали гулко рваться «эресы» – хоть и поредели взрывы, и в воздухе стало меньше пахнуть жженой селитрой – этот ядовитый дух неизменно вышибал у людей слезы, – а напряжение усилилось, и ощущение беды повисло над здешней землей. От горящих дощаников заставы тянуло гарью. Если застава будет сожжена вся, ее придется бросать – слишком в неудобном месте она находится, простреливается со всех сторон, у нее нет прикрытого тыла, и если уж возводить заставу заново, то – в другом месте. «Надо полагать, это не только я понимаю, – подумал он с легким вздохом, – понимают те, у кого звезд на погонах больше». Недалеко в воздухе с горячим шуршанием прошел еще один «эрес», перелетел через заставу, не причинив ей вреда, и плюхнулся в Пяндж, взбив высокий султан воды.

Взрыва не последовало, был только водяной столб от удара, и все.

«Продолжайте так и дальше, господа хорошие, – немо шевельнув губами, похвалил стрелков Назарьин, – так держать! Жаль только, маринки в Пяндже половить не удастся. Не сезон…»

Он нажал на спусковой крючок пулемета.

Тяжелый ствол даже приподнялся от густой струи свинца, выплеснувшейся из него. Душманы находились совсем рядом, им оставалось одолеть еще чуть – и они уже смогут закидать пулеметное гнездо гранатами, – но Назарьин никогда не даст им этого сделать.

Очередь первым завалила чернобородого толстого бабая, тот, взбрыкнув мягкими удобными галошами, взвился в воздух, завалился на спину, автомат вылетел у него из рук, бесполезной жестянкой заскакал по камням. Несколько пуль смяли оружие, исковеркали «калашников», от ствола отшибло прицельную планку и она, будто ножом, вспорола бабаю живот. Пока он падал, из распахнутой теплой полости вместе с паром выметнулись кишки.

Бабай мягким бесформенным комом шлепнулся в камни и затих – он даже не колыхнулся, не дернул ни ногой, ни рукой, в нем все сразу отказало. Все было пересечено назарьинской очередью.

Следом пострадал «начальник», наряженный в новый халат, он не отлетел назад, как бабай, наткнувшись на очередь, широко раскинул руки в стороны и, будто птица, проскользил чуть по воздуху, потом задержался на несколько мгновений в таком птичьем положении, будто уловил своим телом несущий поток и лег на плоский, хорошо видимый светлый камень, мигом сделавшийся дегтярно-черным, будто его действительно облили дегтем – выдернули из душка пробку и вся жидкость выплеснулась наружу. И сам «началнык» стал весь черный, только безжизненно раскинутые руки с вывернутыми пальцами были белыми, словно бы сотворенными из дорогого камня. Пальцы шевелились, задевали друг за друга – они жили своей жизнью, никак не связанной с жизнью поверженного тела, – и уже тем более никак не связанной с его смертью. Так, во всяком случае, казалось Назарьину.

Он рассчитал все точно – третьим лег паренек с ввалившимися щеками, вооруженный «буром», – очередь буквально сдула его с земли, будто невесомое перо, и унесла за камни, на земле лишь остался тяжелый нелепый «бур» со свежеокрашенным светлым прикладом.

«Бур» – оружие надежное, такое же надежное, как наша знаменитая винтовка-трехлинейка.

Здоровенный, с крестьянским лицом пулеметчик успел развернуться в сторону Назарьина и дать короткую очередь. Назарьин пожалел, что сшибал его из этой четверки последним, его надо было сбивать с ног первым, потому что именно он, и никто другой, мог наделать беды, – хорошо, что очередь этого «рабоче-крестьянского сына» лишь впустую вспорола воздух над головой, битюг с крупными надежными руками не успел прицелиться, – Назарьин рубанул ему струей по голове, отделив ее от тела.

Голова оторвалась от туловища, брызгая кровью, полетела в сторону, черепушка, срезанная очередью, отделилась от нее на ходу – голова располовинилась и обдала одного из душманов розовым дымящимся мозгом, душман в страхе закричал: ему показалось, что убит он, а не его напарник.

А парень с пулеметом продолжал шагать без головы, ноги его размеренно двигались по земле, ствол пулемета, крепко зажатого руками, был направлен на Назарьина, хотя уже не окрашивался страшноватым красным пламенем, – душман шел, а головы на его плечах не было, вместо головы из воротника выглядывал неровный красный обрубок. Безголовый душман продолжал идти на Назарьина, все, кого подсекла очередь, уже распластались на камнях, лежали, а этот все шел и шел, словно бы ведомый нечистой силой.

Дальше Назарьин уже не видел, кого конкретно поражали его пули – отметил лишь первых четырех, выбранных им из остальных: то, как легли на землю, как умерли эти четверо, он запомнит надолго, – в деталях, в красках (не дай бог об этом кому-нибудь рассказывать), – остальные были для него безликой шевелящейся опасной массой, которую нельзя было допустить до невидимой черты, что он сам мысленно начертил от ровного, будто отбитого по линейке среза скалы до растворяющегося в дрожащем неровном свете Пянджа.