Колодец забытых желаний

Два года спустя

Он вошел в собор, где торжественно и празднично пылали высокие белые свечи и у каждой колонны стояли вазы с белыми и алыми розами, перевитыми золотистыми лентами. И пахло как-то особенно и тоже празднично, то ли еловыми лапами, то ли воском, то ли розами — тонко-тонко.

Он вошел и остановился, не в силах сделать ни шагу, потому что орган играл, и это было уж совсем нереально, как в сбывшейся сказке.

Он стоял в наполненном органными переливами соборе, которые лились на него со всех сторон, как будто исходили из стен, будто древний камень дышал этими звуками, — и понятия не имел, что ему делать дальше. Он моментально обо всем забыл.

Он никогда не думал, что все сбудется — да еще так точно, до самой последней мысли, до самой последней запятой, и теперь не понимал, что с этим делать. Он не умел это пережить.

У какого-то модного писателя он прочитал однажды, что, когда сбывается мечта, человек ничего не чувствует. Он тупо стоит и тупо думает — вот мечта сбылась. Ну, вот же она сбылась, а ты стоишь и ничего не чувствуешь, скотина! Давай чувствуй, ну что ты, ей-богу!..

Федор Башилов чувствовал всего так много, что это не помещалось ни в голове, ни в сердце. Он даже дышать стал открытым ртом, как после марафона.

И орган играл, словно по заказу.

Впрочем, с некоторых пор Федор Башилов стал думать: может, и впрямь по заказу?.. Ему так хотелось, чтобы орган играл, и он так живо себе это представлял, ну, вот же он и играет — все правильно, все так и должно быть.

Вернее, только так и может быть.

В цветном стекле отражались язычки свечей, и казалось, что стекло плавится и пылает, и в невообразимой вышине летел Иисус, раскинув руки, как будто обнимая все пространство собора, и Федор Башилов, закинув голову, вдруг удивился тому, что у Него такое молодое и доброе лицо, и еще немного насмешливое.

Он рассматривал Иисуса и заговорщицки Ему улыбался, и даже стал что-то шептать, чтобы Тот услышал, и какой-то старик, ставивший свечку в приделе Богоматери, покосился и покачал головой.

Федору было наплевать на него. Он стоял так довольно долго, и шея затекла, и в глазах поплыли черные точки — то ли от глупых слез, то ли от того, что он так долго стоял, закинув голову, и тогда, осторожно держась за спинки высоких скамеек, он стал пробираться поближе к проходу. Там никого не было, и он сел, крепко взявшись за спинку впередистоящей скамьи — просто чтобы чувствовать руками что-нибудь твердое, понятное и земное.

Просто чтобы не сойти с ума.

Народу в соборе было совсем мало — служба начиналась только в пять часов, и органист, должно быть, просто репетировал рождественский канон. Какой-то мальчишка, по виду студент из Сорбонны, усердно молился, и дама в шляпке с вуалью сидела в первом ряду, сложив на коленях руки в черных перчатках.

Федор и на скамейке пристроился так, чтобы видеть летящего под куполом Иисуса.

Так много хотелось Ему рассказать, и почему-то Федор был уверен, что именно в этот момент Он слышит и видит его, и разделяет его восторг, и так же, как и сам Федор Башилов, двадцати семи лет от роду, знает, как прекрасна жизнь, как огромна, как беспредельна — и конечна!..

Федор точно знал, что Иисус видит, как он Ему благодарен за то, что с ним случилось.

Они разговаривали так довольно долго, и Федору было приятно, что Иисус посмеивается над ним с таким пониманием — никто никогда не понимал и никогда уж не поймет его так, как летящий Иисус именно в эту минуту, именно в этом почти безлюдном соборе, где так празднично играет орган и пахнет еловыми ветками и розами!..

Федор очнулся от того, что рядом с ним произошло какое-то движение, и на соседнее сиденье опустился давешний старик, ставивший свечу в приделе Богоматери.

Он очнулся и не понял, что все кончилось. Время, отведенное ему, истекло.

— Pardon, — увидев его лицо, пробормотал старик по-французски. — Я вам помешал.

— Да нет, — тоже по-французски ответил Федор, — это ничего.

Он знал, что ему повезло — он поговорил с Ним, не сказав и тысячной, миллионной доли того, что хотел сказать, но у него были эти несколько минут, должно быть, самые важные в жизни!..

— Я не забуду, — пообещал он Тому, кто только что говорил с ним.

— Вы не француз? — тихонько удивился рядом старик, и Федор отрицательно покачал головой.

Ему не хотелось разговаривать.

— Это Дидье, — помолчав, продолжал словоохотливый старик. — Наш органист. Он глуховат на левое ухо, но это ему нисколько не мешает. Слышите, какой пассаж?

Федор кивнул.

— Во время войны мы с ним жили на набережной, в той стороне, — и старик махнул рукой куда-то в стену собора, — в соседних квартирах, и часто прибегали сюда. Мать Дидье, мадам Матран, говорила, что Господь убережет Францию от врагов, не позволит злобным помыслам одержать верх, и мы подолгу сидели тут, рассматривали Иисуса и думали — как же Он не позволит, когда Он всего лишь изображение, набранное из цветных стеклышек?

Старик тихонько засмеялся, а Федор снова запрокинул голову и стал смотреть вверх.

— Понадобилось много лет, чтобы мы поняли. Для того чтобы верить, нужно приложить много душевных и умственных сил. Вы со мной согласны?

Федор пожал плечами.

Он верил просто так — потому что только что говорил с Ним, и все, что было сказано, удивительно укладывалось в душе, находило свое место, заполняло пустоты, как недостающие части мозаики, вдруг в одночасье сложившиеся в некое прекрасное целое.

Да и никакое не целое!.. Так, уголок, пятачок. Сложился ма-аленький кусочек картины мира, но и это еще вчера казалось невообразимым, невозможным.

Конечно, многое, почти все, так и осталось непонятым, недоспрошенным, недосказанным, но Федор подозревал, что по-другому и быть не может.

Отсюда, снизу, увидеть картинку целиком невозможно, да и не нужно. Все станет ясно и понятно, когда ты взглянешь на мир… с высоты, как глядит Иисус, раскинувший руки и улыбающийся насмешливой и странной улыбкой.

Ты все увидишь. Но не сейчас. Подожди пока. Поживи. Порадуйся.

Невидимый органист Дидье, который был глуховат на левое ухо, решил, наверное, проиграть все, что он готовил для рождественской службы, потому что грянула следующая кантата, и понеслась вверх, вверх, и задрожала в мозаичных стеклах и в пламени длинных белых свечей.

— Я расскажу вам притчу, — сказал старик, и Федор Башилов посмотрел на него с удивлением. У старика был решительный вид. — Я сам впервые услышал ее именно в этом соборе, как раз во время войны. Я хочу рассказать вам. У вас понимающее лицо.