Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков

— Однако же тут делается кощунство. При виде иноверцев…

— Кощунствуете вы, Ваше превосходительство, со своими странными для русского слуха правилами!

Они говорили между собой негромко, но все их слышали.

Гроб поставили в крытые бухарскими коврами сани, впереди понесли на подушке ордена: Анны двух степеней и Владимира. Башкиры, татары, кокандцы шли отдельной группой. Они же с Миргалеем продолжали быть у самого гроба. Так с непокрытыми головами вошли они в церковь и слушали всю службу, скорбно глядя в лицо своему надзирателю господину Дынькову.

Когда уже присыпали могилу и ставили деревянный крест, отошел он к группе инородцев. Почтенные старики из слободки стояли там кружком и говорили между собой.

— Тот, что ушел из жизни, хоть и неверный, но понимал закон, — услышал он. — Даже в основах веры разбирался.

— Не просто хорошо, а досконально знал Книгу, и хадисы, и все правила веры!

К своему удивлению узнал он в говорившем Усман-ходжу Мусина, ахуна соборной мечети. Вечная вражда была у старика с покойником, и всякий раз он жаловался начальству на самоуправства господина Дынькова. Сейчас у ахуна были красные глаза, и он с вызовом оглядывал других знатоков учения. Но те были согласны с ним.

Тут же в стороне старики пошептали молитвы, словно как бы умер правоверный человек, и пошли с кладбища, осторожно обходя кресты. За ними шли прочие мусульмане, говоря, как полагается, о покойном.

— Вовсе удивительный был этот орыс. Денег не брал. Все брали в таможне, а он не брал! — говорил кокандец в дорогом зеленом халате с меховой подстежкой.

— Как же это, в таможне не брать денег? — удивился собеседник.

— Только что в бумаге значилось, брал. А для себя не брал. И подарки назад отдавал.

— Может быть, чем-нибудь болел этот человек? — выразил кто-то предположение.

— Нет, среди орысов встречаются такие непонятные люди.

У ворот кладбища, придерживаясь за толмача Фазылова, стоял совсем пьяный Варфоломей Егорович Воскобойников.

— Во, слышал, Фазылка: хабару Алешка не брал. А что, думаешь, Россия уж вовсе в твою поганую Азию перевернулась. Накося, выкуси!

— Э-э, пойдем! — тянул его Фазылов.

— Алешку жалко… Вишь, народы хоронят его, честь воздают. Потому подлинно русский был человек!..

У ворот стояли сани с коврами, привезенными для похорон с менового двора и из слободки. Кокандцы и торговые люди укладывали их вместе, носили в сани еще какие-то узлы. Чернобородый купец-сарт с умными глазами подошел к нему:

— Все это пусть от нас останется женщине и детям ее.

Вместе с Миргалеем сидел он в осиротелом доме, ел вареную пшеницу — кутью, слушал негромкие разговоры о господине Дынькове. У начала стола поместились Генерал, Николай Иванович, Алексей Александрович Бобровников, учитель Алатырцев. По подписке накануне были собраны для вдовы деньги: Генерал дал сто рублей, они с Миргалеем по двадцать пять. Возле дверей на сундуке лежали свернутые ковры, подаренные мусульманскими знакомыми покойного. Варвара Семеновна, вдова, как села, так все и сидела со спокойным, словно недоумевающим лицом. До этих пор он не принимал ее никогда во внимание, такой она была незаметной. Видел только, как какая-то женщина в одной и той же кофте выходила кормить кур. И еще в черном салопе шла по воскресеньям с дочерьми в церковь. Две старшие дочери шли впереди, а она с Оленькой сзади. Обе эти дочки и женщины-соседки теперь переменяли на столе посуду, разливали бульон, а она все беспокоилась, спрашивала, не забыли ли чего-нибудь. Такой деловитый голос у нее был, что дрогнуло сердце. Это она себя так успокаивала.

С самого начала он позвал Оленьку, посадил возле себя. До боли захотелось ему погладить девочку по светло-желтым соломенным косичкам, но не стал он этого делать, а принялся подробно спрашивать, как она учится. Девочка ходила три раза в неделю к мадам Лещинской, содержавшей пансион, а также школу грамоты и музыки для приходящих девочек. Два месяца Оленька уже не ходила туда по болезни отца, а теперь и вовсе не пойдет, потому что нет денег для уплаты за уроки. Девочка рассказывала все обстоятельно и как будто забыла о беде. Только временами начинал дрожать у нее голос. А ему все виделся господин Дыньков на взбитых подушках и слышались слова: «На все воля божья. Вот сирот только жалко».

Все стали понемногу расходиться. Ушел и Миргалей. А он остался и сидел со вдовой и девочками при свече, льющей желтый расплывающийся свет. Нет, не все только ему. Надо было самому становиться ответственным за этот мир.

— Что ж, Варвара Семеновна, как говорится, бог взял, — заговорил он сам не зная откуда взявшимися словами. — Только Оленьке надо продолжать учиться. Алексей Николаевич того хотел. Никак нельзя оставлять этого дела.

Он узнал, что девяносто рублей в полгода, исключая летнее время и праздники, платят они мадам Лещинской за Оленькины уроки.

— Завтра же я и заплачу все, вы не беспокойтесь, — сказал он. — И впредь буду это делать, пока Оленька курса не окончит. Даже если и отъеду по службе из города.

Уходя, он теперь погладил по головке девочку, смотревшую на него серьезными глазами. И такое тепло почувствовал от своей руки, что даже горло у него перехватило.

Во тьме школьного двора ходили какие-то люди в форменных шинелях. Они открывали, замыкали хозяйственные помещения, вешали замки и пломбы. Воспитанники шли за ними с недоумевающими лицами. И в надзирательскую квартиру они прошли, стали молча пробовать окна и двери. Варвара Семеновна и девочки с испугом смотрели на них.

— Что это тут делают? — спросил он отставного унтера Валиева, ведавшего хозяйственной частью школы.

— Да так что по приказанию Их превосходительства советника Красовского от губернского надзора, — отвечал тот, приглушив голос. — Значит, какие есть тут нарушения и расхищения, так чтоб ревизию произвести…

Сначала он бегом побежал на квартиру к Генералу, но того не было дома. Взяв на углу Большой улицы извозчика с дрожками, он поскакал в середину города, где жил действительный статский советник Красовский. Все знали этот недавно купленный им на фамилию жены трехэтажный дом, один из немногих в городе. В ряду с Дворянским собранием стоял этот дом, и его тоже, вместе с фонарем при входе, переносил он когда-то в мечтах на низкий берег Тобола.

Фонарь горел, шестью углами отбрасывая свет на очищенный от снега тротуар. Взбежав с дрожек к парадной двери, он потянул ее к себе, толкнул другую, внутреннюю дверь и остановился перед бородатым стариком с медалью на сером сюртуке.

— Чего изволите? — спросил старик важным густым голосом, отставив щетку для обметания пыли.

— Мне срочно требуется видеть Его превосходительство! — сказал он.

Старик недоуменно оглядел его от ног к голове.

— Ежели пакет, то извольте оставить.

— Нет, мне лично и немедленно. Доложите: чиновник из Областного правления оренбургскими киргизами!

Что-то необычное было в его лице и голосе. Старик пожевал губами и пошел в другую, расположенную напротив входа дверь. Где-то наверху музицировали и женский голос пел: «Ах, не смущайте души покоя…» Что-то не получалось с фортепьянами, и всякий раз пение начиналось снова.

Без звука раскрылась дверь, и встал там Евграф Степанович, строго глядя на него. Он знал этот остановленный взгляд, выражающий как бы неживую природу. Так все учились смотреть в службе. И хоть была на хозяине дома мягкая домашняя куртка с шелковой оторочкой, положение тела сохранялось отдельно от одежды, словно бы тело было не из костей и мяса.