Колокола (сборник)

Прижавшись к нему, я улавливала медленные, тягучие удары сердца. Похоже на звук прибоя: отступ — шум; отступ — шум.

— Ты сегодня много работала?

— Да. А толку?

— Нет уж, не говори.

Тебе легче, чем мне! (Так думаю я.) Ты вынырнул, как «Аполлон из пены» [7] , из звуков своего города. Тебя бил кулаками твой преподаватель музыки — наш бессмертный земляк. Он тебя запирал с твоей скрипкой в уборную. Ты сопротивлялся. И тебе, как всегда, везло. Ленивый, ты не был способен на горькое трудолюбие, не заделался скрипачом. Ты стал сочинять музыку.

7

Перефразировано: Афродита из пены.

Я помню, как все вы — юные музыканты — бродили жаркими летними вечерами, пропитанными тошнотворными, кружащими голову запахами увядших акаций, по улицам нашего дорогого города. Помню южное небо, бархатное и низкое. У тех звезд — не правда ли? — свой язык. И отнюдь они не планеты, а метины ваших первых влюбленностей.

Эй вы, ребята, мои земляки, эй вы, известные на весь мир музыканты! Эй вы, табуны молодежи, у которой в правой руке поскрипывали футляры от скрипок!

Выкрики наших неповторимых сограждан вырывались на улицу из раскрытых окошек.

— Ах, чтоб ты сгорела! Сдохни. Сдохни сию минуту!

И одновременно из этих же окон вылетали на те же улицы гаммы, ганноны. Город взбесился: здесь учили музыке шестьдесят процентов детей. (И все играли «Молитву девы»!)

Ты, дорогой земляк, — продукт безумия нашего города, его честолюбия, его деловитости. Время пришло, и ты стал торговать музыкой.

Как-то поутру — я у тебя ночевала — ты в отчаянии мне признался, что сейчас придет исполнитель песен, у которого ты ухитрился загодя перехватить денег.

Я тебя побыстрей заперла в уборную.

— Нет его! — сказала я вокалисту, пришедшему требовать свою песню. — Его вызвали в филармонию.

— Буду ждать, — угрюмо ответил мне вокалист.

И стало похоже, что тебе предстоит до конца твоих дней просидеть в уборной.

— Он есть! — заорал ты весело и беспечно и, заколотив кулаками в дверь, выскочил из уборной и подал певцу готовую музыку к его песне.

Помнится, на радостях мы с тобой побежали в кафе. В ту пору его называли «Нордом».

Ты не был беден, как оно полагается поначалу.

— Я задумал дельце, — так ты мне говорил. — Скуплю-ка я у тебя рассказы, а через десять лет на них заработаю. Ты согласна?

Люди смеются над неправильной речью жителей нашего города.

А моим ремеслом стало слово.

Моему ремеслу не учат. Каждый сам себе консерватория, филармония и оркестр.

«Эй-й! Женщина? Вы сюда ногами пришли?»

«Чего-о? Ах, да... Поняла. Нет, женщина, я приперла сюда руками».

Была молодость. А я, увечась, падая и вставая, перла все вверх и вверх по лестнице трудолюбия.

Меня ругали, возвращали мои рассказы...

Однажды мать сказала при мне:

— Как возможно, чтобы у человека решительно не было самолюбия? Объяснили, что не хотят! Объяснили и раз, и два... Так нет же!.. Она все лезет, лезет и лезет.

Но ведь я не выбирала своего ремесла! Это оно тихонько подкралось ко мне и схватило меня за горло.

Мы были бедны.

И вот, как истинный сын моего дорогого города, земляк приносил подарки моему мальчику. Выхватив подарок из его больших, толстых пальцев, ребенок семенил тупыми ножонками по длинному коридору: он бежал, чтоб похвастаться — показать соседям подарки.

Однажды земляк не принес подарка: забыл. Ликуя, выбежал мальчик навстречу ему. Он глядел вверх, приподняв большую, круглую голову. Вишневый взгляд его замирал. Сияющий, он соединялся с холодным, ленивым и умным взглядом взрослого человека.

— Ай-ай-ай! Прости, я забыл!..

И вдруг он вынул из бокового кармана крошечный носовой платок ярко-красного цвета.

— Вот. Заказ-экстра. Беги. Покажи соседям.

И малыш доверчиво побежал, топоча тупыми ножонками, показать соседям хорошенький «экстерный» носовой платок.

Годы шли, и прошла война.

— Мы сохранили твой письменный стол, — сказали соседи. — А твои бумаги пожгли. Мы отапливались буржуйками.

— Очень прекрасно, — ответила я. — Я для того писала свои бумаги, чтоб бумаги согрели вас.

— Ты что? Контуженая?

— Не контуженая, не раненая, целая и живая.

И я снова исписывала бумаги.

А земляк тем временем уже стал москвичом, приехал в командировку и завернул к нам на огонек.

Пустой была моя комната. Пустой и голой. В соседней — не слышно дыхания, не топали удалые ноги. Тихо было... В той комнате теперь гулял ветер. Бомбежкой выбило стекла, а новых не было.

...Мне бы хотелось сказать о том, какой люди изобрели удивительный сантиметр для измерения человеческого страдания. Странный был сантиметр. К кому ни приложишь — выходит, твой сосед, он больше страдал. Но приложи сантиметр к другому — и так обернется, что его горе ничтожно по сравнению с горем соседа.

Вот и пошел гулять сантиметр, вспыхивая от боли в руках того, кто его держал. Вспыхивая, но не сгорая.

Дверь распахнулась. Я встретила своего земляка оборвавшимися рыданиями.

— Его нет!.. Он умер. От тифа, — сказала я.

Мой земляк был демобилизован, так же как мой сосед. (Мой земляк, мой сосед и каждый третий на нашей улице.) Каждый привык к страданиям, к зрелищу ранений, смертей... Мой земляк сказал мне лениво:

— Все та же комната. — И: — А ты все такая же, неуравновешенная! Даром что фронтовичка... Однако не постарела, не постарела. Поди сюда!

И он жестоко и неожиданно попытался меня привлечь.

Одну минуту... Сейчас, сейчас.

Ведь кому-то я это должна сказать!

Мой сын любил машины — легковые и грузовые. Он говорил мне: «мама». На ногах у него были коричневые чулки в резинку. Теплыми были ноги.

И до сих пор не поняла того, что со мной случилось.

Но, может, сучка, лежащая со своими щенятами, когда-нибудь осторожно лизнет меня в щеку и во влажном движении ее шершавого языка будет ответ, которого я так жду?..